– Я вырву чепуховые рисунки.
– Оставь все.
– Я вырву дурацкие зарисовки.
– Ты упрям, как восточный осел.
– Возможно. Но я все-таки сожгу всякую дребедень. Чтобы не позориться.
– У мастера верный глаз.
– Тем более вырву. Сожгу. И пепел развею… Где он живет?
– Недалеко от церкви. В двух шагах от университета.
– Он стар?
– Не очень. Наверное, под пятьдесят. У него жена Фьоретта. Итальянка.
Он шел рядом с Ливенсом и думал о своих домашних. Как они отнесутся к его решению? Ведь жребий брошен! Не в его нраве отступать… Университет оставит. Это как пить дать. Три года вовсе не потеряны. Но дальше? Извините! Жизненная дорога совершает крутой поворот. Здесь уже так: или – с головой в рисование, в живопись, в офорт, или – бросай все, забудь о карандаше и тетрадях и садись за латынь. Учи Аристотеля и Эразма, читай Цицерона и Овидия… Немного страшновато, конечно, при мысли о том, что скажут родные. Как поведут себя отец и Адриан. И не столько отец, сколько Адриан, на которого теперь ложится вся тяжесть в семье.
И все же… Если Сваненбюрг откажется от нового ученика – придется поискать другого учителя. Если ему откажут в поддержке отец и Адриан – найдет другой выход. Он отыщет кусок хлеба и стакан воды, но от принятого решения не откажется. Нет и не будет у него другой жизни, кроме как мастера цеха Живописцев. Дорога уже пошла прямо и никуда не свернет…
Он говорит Ливенсу:
– Господин Сваненбюрг строг?
– Очень. Но и справедлив. Он требует неукоснительного послушания.
– Зачем ему это?
– Чтобы из учеников вышел толк.
– Это хорошо!
– У него приветливая жена. Она жалеет учеников.
– Сколько требуется взноса?
– Для начала?.. Он сам назовет – сколько.
– Ян, вот что скажу: я бросаю университет.
– Сначала послушай мастера.
– А я уже решил.
– Не торопись с этим.
– А я уже поторопился. Не понравлюсь мастеру, уеду в Харлем или Амстердам. Ты слышал такое имя – Франс Халс?
– Да, его очень хвалит мастер Сваненбюрг.
– Или подамся в Антверпен. Ты слышал имя – Рубенс?
– Его тоже хвалит мастер.
– Ян, а мне уже нравится твой Сваненбюрг. Я заявляю: жребий брошен!
– Ты больно горяч. И упрям. А вот и дом, где живет мастер. Давай переведем дух…
Этот старичок на стене ведет себя очень странно. Неверный свет свечи урывками падает на него и высвечивает золото лица и золото халата. И, представьте себе, он что-то шепчет. Довольно внятно. Кажется, напоминает о первых и последующих днях в мастерской Якоба Изакса Сваненбюрга, когда некоего студентика Рембрандта заставили тереть краски. Так работать не доводилось даже на отцовской мельнице. Геррит и Адриан на мельнице жалели младшего, а здесь? Кто отнесется к нему с должным вниманием? Впрочем, бывший студентик и не просит пощады. Этого у него нет в голове. Если нужно – он не отойдет от краскотерок в течение суток. Он не устанет переливать масла из одной колбы в другую, чтобы получше отбелить их. Если нужно, он будет по ночам кипятить масла, готовить лаки в полном согласии со строгими требованиями мастера…
В те далекие лейденские времена сердце не знало усталости, глаз был верный, руки, привычные к солодовым мешкам, денно и нощно терли краски, готовили лаки, отбеливали масла. Госпожа Сваненбюрг – добрая итальянка – удивлялась трудолюбию сына мельника с берегов Рейна, а мастер был непреклонен: с каждым днем ужесточал свои требования. Он словно бы не ведал ни снисхождения, ни жалости. «Три краску, вари лак, отбеливай масло» – вот его ежечасные слова. Чтобы сгладить мужнюю строгость, итальянка кормила разными итальянскими кушаньями.
… Вот только вспыхнула свеча, и старичок уже задает немой вопрос: «Ну и как, господин Рембрандт ван Рейн? Довольна твоя душа?»
Проклятый старичок!
А разговор с домашними получился очень тяжелый. Лучше бы всю жизнь мешки таскать и молоть солод.
Он долго не мог решиться его начать. Что-то сдавливало горло. Потом отпустило. Но не совсем. Выпив глоток пива, он сказал:
– Мастер Сваненбюрг хороший человек…
За столом все замерло. Четыре пары глаз удивленно уставились на него. Недоставало лишь Геррита…
– Какой такой Сваненбюрг? – спросил наконец Хармен. Он говорил непочтительно, но эта нарочитая непочтительность относилась к сыну, а не к мастеру Сваненбюргу.
