Река Лажа - страница 14

ящем «Маяке», что впоследствии определило его переход под крыло «Млыничанки», табуна крепконогих бабищ, в большинстве с интернатовским прошлым, не считавших его за мужчину, ни даже за мальчика. После встречи с Амбаровым Птицын, однако, довольное время глядел королем и в свое воскресенье с поповскою дочкой был развязен и щедр на дурачества, для себя разрешив, что подруге его, прежде чем ее смоет иною волной, будет лучше запомнить его вертопрахом и фертом, — осень спелась с его пораженчеством, уводила, несла, согревалась под курткой от взбалмошной крови; пенсионная книжка дарила бесплатный проезд, но отмахивал все расстояние от церкви до дома пешком, сквозняком проносясь сквозь дощатые дебри Успенского, занавешенного и скрипливого, обдающего мелкою руганью пёсьей, жидкой грязцой; огибая воронки Памфиловки с ветошью саженцев, забирался на спину окольной железной дороги, нанизавшей когда-то приречную ситцепечатку, голубую красильню и жилинские лесопилки, ныне преданные и пожженные, озирал приутопленные огороды внизу и зазубрины леса вдали — в это самолечение сам не особенно верил, но не мог не примерить и подолгу торчал на ветру, подставляясь ослабшей природе. Мысль о девочке сладко точила его сухожилья подобно смычку. Мастурбация, ванное таинство за горбатой клеенкой, приносила глоток облегченья, обрушивая некий связанный вес, но минуты спустя возвращалась обычная тяжесть, и вдогон наплывали сны с мамой, нагрянувшей с вантузом после сеанса и откачивающей из ванного слива белесые сгустки под присмотром едва ли не пономаря. Тело было отталкивающе, смотрелось забытым, и чуждым, и затянутым; признавал только руки от кончиков пальцев до колких локтей — восковую бумагу ладоней, перемычки девчачьих запястий, дельты вен в основаньях кистей, — полагал себя необучаемым ни молотку, ни гитаре; ковырять провода и потекшие краны приходили наемники из объявлений, и последний ремонт в их квартире был выполнен склочной молдавской семьей, мама-папа-дочура, неспособной пожрать на их кухне так, чтобы за ними не нужно бы было мыть пол. В зеркале отражался пустынный Предтеча, Аметист, не вдаваясь в подробности чувства, узнавал эту гневную тощь, туго скрученные испытаньями ребра и ключицы, отлитые в форме аптечных весов; рыжее полотенце, закинутое за плечо, означало фрагмент поистраченной в странствиях милоти. Что он нес и кому? Тонкокостный глотатель акрид не давал никакого ответа.

Поздним вечером после семейных торжеств, утвердивших двузначный со странной пробоиной возраст, отмахав отплывавшим гостям, он вчерне разыграл в своей комнате пробную версию гибели панайотовской дочери, в одиночку исполнив все должные роли: трех подтянутых нелюдей на иномарке с отдушкой, двух смешных выручал-неудачников, уничтожаемых влет при попытке вмешательства, и несущую все героиню сюжета, до последнего хрипа хранящую ясность ума. В постановке ее похищали у «Беркута» на отлете центрального парка, чья нечистая слава окрепла уже не в гранит, так в бетон, — от площадки с застопоренным колесом обозрения пролегали аллеи, в чьих сумерках многие были помяты и резаны; Панайотова-младшая возвращалась от поздних друзей, положась недалекой душой на перцовую брызгалку, кулаки и коленки, миновала погашенный Дом пионеров и лыжный пригорок и была перехвачена троицей ровно тогда, когда город уже обозначился из-за деревьев Ткацкой башней, обсиженной звездами: двое здесь заступили ей путь, даже не потрудившись устроить засады в кустах позади — Птицын не был еще искушен, — она кошкою кинулась между, позабыв о баллончике, не проскочила, как дурные архангелы, выкрутили по руке, третий тер с двумя неравнодушными, видимо, также из «Беркута» (приходилось теперь допустить, что туда заходили и лучшие люди — эти рушились в считаные полминуты с перерезанным горлом и проткнутым брюхом) — растопырив холодные пальцы, Аметист демонстрировал струи рванувшейся крови, — Панайотова-младшая отправлялась затем на бэксит, где сидела зажатая между двух тел: был привет Бананану — застал как-то по телевизору, — на машине они проскочили зашторенный город, разогнанный рынок, гаражи на Гаражной и слепую ГАИ и ушли за черту, не одернутые постовыми, — быстро вырос, приблизился каменный лес, — дождались поворота и ринулись вглубь, от восторга пылая, только брызгали встречные ветки налево-направо, — сцена казни случалась при трупной луне на серебряной кромке карьера: извиваясь во мраке, Аметист дал приделать себя к двум совместным древесным стволам, закатав под живой подбородок подмокшую майку и открыв ночи плоский живот — духи комнаты наблюдали его из углов, телевизор работал в соседней, прикрывая его перебежки и всхлипы и шепотом женские возгласы «как»; постепенно во рту пересохла слюна и колени устали держать запрокинутый вес — он повис, уцепившись руками за тьму, неспособный закрыться, и впускал в себя лезвия, лезвия, лезвия, поменявшись местами, не мог разобраться, что слаще, замах или вход, но распяться обратно тянуло сильнее; Аметист подчинялся, снимая все новые дубли, и не помнил, на чем он истек, и оставил такое занятье. Измотавшись на плахе, он крепко заснул в эту ночь и очнулся стоящим в подлеске у их стадиона в неверном фонарном кругу: ночь вела над его головою большие полки, ни единой души около стадиона не шарилось, но ни страха, ни даже смущенья он здесь не испытывал и стоял в ожиданье, как он это понял сейчас же, достоверного знака, семафорного света с другой стороны. Тишина затопляла вникающий слух, и знамена листвы, наполняясь являвшимся ветром, вскипали беззвучно, впору было разыскивать пульт, запрокинутый в ведьмины папоротники, выжидавшие на расстоянии шага. Аметистов белесый пришелец пролился в деревья как молочная струйка, упущенная из пакета: призрак долго очерчивался, долго осветлевал и держался поодаль, ничем несомненным в нем не отзываясь, кроме слабо похожего на комариное пение призвука в черепе — этот звон он расслышал не сразу, как будто во сне, но, расслышав, решился шагнуть из фонарного плена, чая определить направленье, в котором бы звук этот нужно возрос. Это шло вдоль стены стадиона, уводящей от леса к замусорившемуся пляжу, где он резал разутые ноги о чужой стеклобой и швырялся моллюсками в неотпираемых раковинах; Птицын щерился, опознавая тропу, отведенной рукою ползя по стене, огибая всем телом крапивные метлы; с продвижением в сторону берега звон в его голове приобрел металлический тон и небольно давил на затылок, пока в плотной тьме за обрывом забора не наметилась бледная щель; от забора отлипнув и к ней устремившись, Птицын выбежал в поле с седой тополиной грядой на граничащем с пляжем краю, за которой, как это теперь было видно, подрагивал тихий, теряющийся костерок. Его призрак, давнишний палач и гонитель, без подсказки освоивший роль провожатого, проступал теперь в дальнем углу, сдавленный темнотой с двух боков и глядевшийся будто безруким, — в том, как ночь объедала его, было что-то мешавшее Птицыну сосредоточиться на наблюденье костра, и чем более он проникался сыновьим теплом к постовому его страшных снов — заживала, колеблясь, такая ночная царапина, — тем непреодолимей казалось лежащее поле с насекомым уснувшим собором внутри. Тьма рассасывала водянистого пленника, изводила ренгтеновскую белизну, и подавленный Птицын почувствовал в горле неплотные скользкие комья, катящиеся к подбородку. Лес, оставшийся справа, дышал ледовитой пещерой. Аметист поискал в небе месяц, но быстро потупил глаза. Безразличный к исходу, он двинул к костру, краем глаза цепляясь за белый пульсар на краю бесприютного поля, и в конце концов вышел к огню, освещающему пятерых человек, неподвижно сидящих в песке. У воды, развернувшись лицом на тот берег и спиною ко всем остальным, замерла, никакого сомнения быть не могло, Панайотова-младшая, чья коса до крестца, поминавшаяся Сашей Ч., узнавалась и ночью; Аметист без опаски большой подошел к ней и тронул за шею, желая заставить ее обернуться — села так, что лицо разглядеть можно было, лишь в воду сойдя, — но не расшевелил безотчетной покойницы. Те, что расположились вплотную к костру, более походили на сломанных кукол — ноги-руки их были как будто подвывернуты, — Аметист засмотрелся на анатомический цирк, уважительно переступая от тулова к тулову; голова перестала звенеть, но в висках как по стержню от ручки торчало, и сыреющий воздух набряк в носоглотке. Двое из обнаруженных им у костра ему были известны: братаны Колывановы, млынские чудо-пловцы, олимпийский резерв, гордость спорткомитета, попадались ему одинаково как в «Колокольне», так и в «Маяке», Аметист признавал первобытные лица с большими ноздрями, но скорее газетного, чем человечьего цвета, совпадающего с цветом пляжа в ночи, чемпионы незряче уставились в сторону леса, из которого полз изнурительный холод, и дыханье их было едва ли заметно. Двое прочих смотрелись неблагополучней пловцов: тот, что ближе других заседал к Панайотовой, изуродован был пол-лица занимавшим ожогом, и еще один, с круглой и мятой башкой и без обуви, ступни желтые прямо уставивший в пламя, и в ночном своем оцепененье казался страшнее живых и ходячих убийц из кино, и глаза его были как два бирюзовых червя. Задержавшись над ним, Аметист потрясенно рассматривал золотую щетину на мощных щеках и лохмотья прокушенных губ — дочка докторши ли изловчилась или кто-то еще побывал в этих лапах? Не стерпев, он метнулся к кустам, обломил прут посуше и пугано ткнул в одного из блестевших червей. Из проделанной дырки лениво потек и иссяк тот же пляжный песок. Тело весом в четыре, а то и пять Птицыных не шелохнулось. Аметист задержался с прутом в кулачке, не совсем понимая, чего еще ждут от него.