— А что они носили? Им не мешала их одежда?
— Хьюберт, не насмехайся.
— Еще одно пирожное, мадам Тарасова?
— Я хочу оставить его девочке.
— И Игорю? Из Игоря вышла бы хорошая подкладка для жилета. Где Игорь, этот великолепный шпиц?
— С девочкой. Пожалуйста, не шути так, Хьюберт. — Она действительно рассердилась.
— Извините, мадам. Расскажите мне о Распутине. Он не был монахом?
— Царице следовало бы обращаться к православным священникам, а не к Распутину.
— Они хорошо одевались?
— О, Хьюберт. Их одеяния. Их великолепные одежды — ризы, голубые и алые, расшитые золотом. Одеяние митрополита напоминало о святых ангелах. Да, царица должна была слушать его советы.
Бланко удивился — ангелы в его книге всегда были в непомерно больших ночных рубашках.
— Русские ангелы, кажется, большие модники, чем наши, — засмеялся он. — А почему Распутин не…
Но мадам Тарасова, потеряв терпение, совсем рассердилась.
— Ты смеешься над моей потерянной страной, над моей потерянной жизнью. Ты хочешь знать только обо всем отвратительном, о насилии, об ужасах, а я хочу помнить о красоте.
Бланко стало стыдно, что только одно пирожное осталось на тарелке. „Надо было купить больше”, — подумал он. И он не нашелся что ответить, глядя на эту маленькую женщину. Она шептала что-то по-русски, и, когда он подался вперед к ней, он услышал уже на французском: „И ты еще кощунствуешь…“
— Извините, мадам. Иисусу Христу не надо было бы беспокоиться о своем портном. Его одежда — облака славы. Разве нет?
— О портном? — мадам Тарасова едва не поперхнулась.
Бланко подумал, не слишком ли далеко зашел.
В комнату влетела Флора.
— Послушайте, что происходит? Я больше не могла удержать Игоря под дождем, он два раза сделал свое дело, и ему нечем больше писать. Я помешала? (”Я помешала?“ — Она произнесла это как взрослая.) О, мадам Тарасова. Мое платье уже готово? Какая прелесть! Можно я его примерю?
— Отвернись, Хьюберт, пока она примерит. Погляди в окошко.
Хьюберт уставился на серую улицу. В стекле слабо отражались женщина и девочка, он увидел, как девочка через голову сняла довольно уродливый коричневый свитер, потом дала упасть потертой твидовой юбке и осталась в нижнем белье. Он слышал, как мадам Тарасова спросила:
— А тебя это белье не царапает? — Голос ее был тихим. — В России ты бы носила шелковое белье. — Через голову она надела на девочку платье, расправила, застегнула. — Ну вот, — сказала мадам Тарасова. — Ну как?
— Здорово. — Флора забралась на стол, чтобы разглядеть себя в зеркале на стене. — Большое спасибо. — Она посмотрела вниз на Бланко.
— Привет, — сказал Бланко, глядя вверх.
— Привет.
Флора покраснела.
— Я не знаю, зачем тебе выходить в такую сырость, — сказал Бланко. — Мы бросили уроки музыки. А от разговоров на французском вряд ли Игорь завоет. А ты что, живешь тут?
Она возвышалась над ним на столе, и ему показалось, что она взрослая.
— Я здесь почти весь день. Я учу русский и математику. И составляю компанию мадам Тарасовой. — Она осторожно слезала со стола, чтобы не помять платье. — Я все еще сплю в пристройке, — сообщила Флора.
— Мы тебя никогда не видим, — говорил Бланко, уже понимая, что она совсем не имела в виду, что ее должны были видеть. — Тут вот осталось одно пирожное тебе…
— Правда мне? — Бледное лицо порозовело. — Вы оставили его мне?
— Ну, мадам Тарасова.
— О!
— У меня несколько пакетов для дам из „Марджолайн“. Ты поможешь Флоре донести их?
— Конечно, — сказал Бланко.
— Флора, снимай платье, я пришью еще одну пуговицу.
Он видел, как не хотелось ей переодеваться. Портниха сделала его с вырезом — каре, открывавшим ключицы.
— Для такого платья сейчас холодно. А если погода поменяется до школы, ты можешь надеть его на пикник.
— Какой пикник? О, я… — она прикусила язык, вспомнив, что надо быть благоразумной. — Ты мог бы отвернуться, пока я переоденусь?
— Хорошо.
Когда Бланко повернулся, она снова была в своем унылом свитере и твидовой юбке, вытянувшейся так, будто у девочки была большая задница. А у нее был очень аккуратный задик, он это увидел в отражении в оконном стекле.
— Ты не съела пирожное. Ешь.
