Размышления - страница 18
1. Сырье – природные потребности и инстинкты.
2. Ядра желаний, рассеченные иносказанием и предстающие как инохотение.
3. Желания субъекта (мои) – срок их жизни сопоставим с отмеренным бытием самого субъекта.
Пока нас, однако, интересует силовое поле речи как иносказания, систематически отклоняющее как приказы, так и вожделения. Отклонение это совсем иного рода, чем запрет, выраженный посредством иносказания (табу), который, перекрывая инстинкт, порождает ситуацию неизбежной трансгрессии. Иносказание отклоняет влечение не так, как отклоняют невыгодную сделку, а так, как отклоняют русло реки: возникает клинамен, инохотение, которое хочет иного, а не того, что декларирует, но в какой-то степени хочет и самого себя. Иносказание есть ловушка желания, подобная вакуумному кольцу, внутри которого безостановочно текут слабые токи. Виражи иносказания точно так же поддерживают неугасающую жизнь желания, предотвращая его полную выработку…
Прямосказания суть вербализованные компоненты желания, и они не образуют самостоятельного семиозиса, их можно резюмировать названием книги Ирины Денежкиной «Дай мне», но уже всякое промедление, всякий возврат – возврат к словам, а не к муке невысказанности, не к полноте отчаяния – образует вираж, в котором акцентируются и первополагаются собственные различенные моменты. Характерен в этом отношении феномен подросткового дневника, выдающегося экзистенциального различителя. Его ведут, чтобы удержать чувство, но также для того, чтобы в каком-то смысле впервые испытать его. Такой дневник отвечает на вопросы «что со мной?», «что это было?».
И вот смутное чувство, высказав себя, проясняется. Что при этом с ним случилось как с чувством? Можно ли сказать так: с материей чувства ничего особенного не случилось, просто оно, чувство, теперь осознано? Тут очень тонкий и таинственный момент: в изолирующей оболочке слов чувство продлилось, сохранилось и, собственно, конституировалось как чувство. Образуется некая развилка: в результате записи, самоотчета, обсуждения с другом-подругой чувство:
а) осознано;
б) изменилось (уменьшилось, ослабло или переиначилось);
в) впервые изменилось как чувство.
Третий вариант выглядит наиболее радикальным, но одновременно является и самым модным объяснительным ходом благодаря Лакану. Третий вариант близок к истине, хотя в действительности он не исключает первых двух. К сожалению, иногда Лакана можно понять так, что чувство возникает не посредством речи, а «из слов», из свободной игры символического… Такая позиция выдает причастность к Гегелю, к наименее отрефлексированному в гегелевской философии моменту саморазвертывания абсолютного духа, порождающему и форму, и содержание (Гегелем показано как), но еще и вещество, и материю – и эта недоговоренность отсылает уже к цеховой идеологии специалистов по словам: будь они золотых дел мастера, они пытались бы убедить окружающих, что все, по крайней мере, все самое существенное создается из золота, они по-своему трактовали бы пословицу «Не все то золото, что блестит». Так Лакан склонен понимать слова: они не только говорятся, но и переживаются, и даже если нечто переживается без слов, достаточно внимания, чтобы и здесь усмотреть слова, ибо больше нечему переживаться.
Но так думают не все. Мне кажется, что о материи чувства и материи желания честнее говорить так, как Кант говорил о вещи в себе. Не прибегая к контрабандным заимствованиям из физиологии, которые рано или поздно разделят судьбу шишковидной железы Декарта. Философская транскрипция дискурса теоретического естествознания – это особая проблема, возражения против образа паука, все свое тянущего из себя, могут быть сформулированы и без апелляции к синапсам, аксонам, дендритам и прочим шишковидностям.
