— А как ты вообще туда попал? — спросила Кета. — Разве тебя когда-нибудь впускали в дом?
— Нет, только один раз, вот тогда, — сказал Амбросио. — Лудовико прихворнул, и дон Кайо отправил его спать. А я сидел в машине и приготовился уж было всю ночь так прокуковать, а тут вдруг вышла хозяйка и говорит: идем, поможешь.
— Полоумная? — засмеялась Кета. — «Идем, поможешь»?
— Нет, правда, им надо было помочь, они прислугу рассчитали, или она сама ушла, толком не знаю, — сказал Амбросио. — Вот и надо было тарелки подавать, бутылки откупоривать, лед носить. Я, знаете, никогда раньше этим не занимался. — Он помолчал, засмеялся. — Помощи от меня мало было. Два стакана раскокал.
— Кто же там был? — сказала Кета. — Китаянка? Люси? Карминча? Как же это они тебя не углядели?
— Я по именам их не знаю, — сказал Амбросио. — А женщин в тот раз вообще не было. Только мужчины — человека три-четыре. А его я заметил, когда приносил что-нибудь — лед там, тарелки. Он пил как все, а головы не терял. Хмель его не брал. Или, может, он умел вид делать.
— Элегантный такой, и седина ему идет, — сказала Кета. — Наверно, в молодости был просто красавец. Он ведет себя неприятно: этакий самодержец.
— Нет, — твердо и убежденно сказал Амбросио. — Он не напился, как другие, ничего себе не позволял, я видел. Пил рюмку за рюмкой — и ничего. Я видел. И вовсе он себя не считает самодержцем, нет. Я его знаю, и это для меня ясно: нет.
— А почему же ты на него именно обратил внимание? — сказала Кета. — Что в нем было такое особенное?
— Ничего, — прошептал, словно винясь в чем-то, Амбросио. Голос его звучал еле слышно, как бывает, когда говорят о чем-то сокровенном. — Он и раньше раз сто, наверно, на меня смотрел, а тут вдруг мне показалось, что он понял, что смотрит на меня. Смотрел, правда, все равно как на стенку.
— Полоумная так и остолбенела, когда узнала, что ты будешь работать у него, — сказала Кета.
— Я вошел в комнату и словно уже заранее знал, что он сейчас на меня посмотрит, — прошептал Амбросио. — Глаза у него были блестящие и смеющиеся. Как будто он что-то говорил мне без слов. Понимаете?
— И ты до сих пор еще не понял? — сказала Кета. — А вот Кайо, пари держу, обо всем сразу догадался.
— Я понял только, что смотрит он как-то странно, — пробормотал Амбросио. — Он скрывал чего-то. Поднял стакан, поднес его к губам, чтобы дон Кайо подумал, что он собирается выпить, но я — то понял: нет, не для этого. Я опустил глаза и, пока из комнаты не вышел, ни на кого не глядел.
Кета засмеялась, и он мгновенно умолк. Окаменев, ждал, когда она остановится. Снова закурили, и он положил руку на ее колено. Рука не ласкала, а лежала покойно и расслабленно. В комнате было не жарко, но тот кусочек нагого тела, к которому прикасались его пальцы, стал влажным. В переулке зазвучал, постепенно замирая, чей-то голос. Потом зарычал мотор машины. Кета взглянула на часы: два.
— А потом я спросил, не хочет ли он еще льду, — бормотал Амбросио. — Другие гости уже разошлись, вечер кончался, он один сидел. И ничего мне не ответил. Зажмурился и сразу открыл глаза — не могу объяснить как. Не то шутливо, не то с вызовом. Понимаете?
— А ты — нет? — настойчиво спросила Кета. — Значит, ты глуп.
— Это — да, — сказал Амбросио. — Я подумал: он прикидывается пьяным, а может, и вправду напился, а может, хочет подшутить надо мной. Я-то пил на кухне: думаю, может, я напился и мне мерещится бог знает что. Но когда вышел в следующий раз, понял: нет. Было уже часа два или три, не знаю. Я вошел окурки выбросить, пепельницу сменить. Вот тут он и заговорил со мной.
— Ну-ка сядь, — сказал дон Фермин. — Посиди с нами, выпей.
— Это было не приглашение, а приказ, — бормотал Амбросио. — Он не знал, как меня зовут. Хоть и слышал раз сто, как дон Кайо ко мне обращается, но все равно не знал. Так он мне потом рассказал.
Снова засмеялась Кета, и снова он замолк на полуслове, пережидая. Слабое свечение доходило до стула, где в беспорядке лежала его одежда. Табачный дым струился над ними, сворачиваясь таинственными спиралями, расплываясь и тая в воздухе. За окном промчались, словно наперегонки, две машины.
