Ещё можно было дать взлётный режим и успеть, может, от самой земли, все-таки уйти на второй круг. Но капитан больше не управлял самолётом. Я думаю, исчерпав все возможности человеческого напряжения, он умер. Другого объяснения не придумаешь. И самолёт, никем не управляемый, перевернулся практически на спину, зацепил за деревья и упал между дальним и ближним приводами.
Где в это время был второй пилот, человек, недавно переучившийся на этот самолёт, что он пытался сделать, чтобы спасти полет? Полностью подавленный авторитетом капитана, он, видимо, так ничего и не понял…
Тут Артуру Хейли нечего делать.
А я пишу о трепетных нюансах… Для Вас пишу, будущие капитаны, чтобы Вы стали мастерами и смогли перехитрить погоду и довезти своих пассажиров.
Будьте же благоразумны, будьте терпеливы, подавите бушующую внутри гордость… или гордыню покорителя стихий. Стихию не покоришь, а приспособиться к ней можно.
Когда залпы ливня бьют в лобовое стекло и приборная доска трясётся так, что едва разбираешь показания приборов, когда броски, провалы и крены исправляешь, выворачивая плечи, — сознание продолжает спокойно работать. Ты — оператор. Твоё рабочее место не совсем уютное, но смысл работы от этого не меняется. Стихия треплет тебя — ну и что. Анализ продолжается. Ты все равно летишь впереди самолёта. Ага: вот сейчас будет сдвиг — добавь режим, упреди возможное падение скорости. Вот, вот, вот оно: падает, падает…а ты ещё чуть добавь к той, главной порции, что уже дана; ты предвидел. А теперь сдёрни. Ещё чуть. Ещё. Хватит. Какой там стоит режим? Правильно, расчётный.
Когда экипаж видит, что капитан хладнокровно решает этот кроссворд со скоростями, а руками спокойно делает своё дело, то люди проникаются уверенностью, что болтанка болтанкой, ливень ливнем, а капитан-то — на своём месте… а мы чем хуже? И каждый в меру своих сил старается поддержать спокойную обстановку.
Что из того, что за бортом мрак и багровый пульс маячка? Мы идём правильно. Мы идём лучше всех. Мы делаем ЭТО профессионально, красиво… а Вам не понять этого никогда. Почему? Потому, что Вы — у нас за спиной. Умом понять, конечно, можно. Но не позвоночником.
Полоса все равно откроется, и лежать она будет не поперёк, а вдоль, как положено. Секунды хватит, чтобы оценить положение, и, будьте уверены, оно — посадочное.
Я не говорю о страхе. Любопытство — да. А как там оно обернётся? А что ты нам ещё подкинешь? А мы вот так. И так. И куда она денется.
Страха тут нет. Интересно — да. Вот это и есть настоящее мужское дело. Вот ради этого я рождён на свет. Вот это я умею делать лучше всего. И…лучше всех. В сознании этого — весь стержень моей личности. Именно это не позволяет дрогнуть руке. «Чикалов летал на „четыре“ — я летаю на „шесть“!
И ещё. Я умею ЭТОМУ научить.
Читая эти строки, можете назвать это дешёвым хвастовством. Но люди, профессионалы, сиживали у меня в кабине и видели. Эти — так не скажут. Да и вышел я уже из того возраста.
Великая гордость — не покорителя стихии, но человека, превзошедшего эту науку, приблизившегося в ней к совершенству и ощущающего всю полноту своей состоятельности именно в этой трясущейся кабине, под багровые блики маячка за окном — да дай вам Бог испытать это хоть раз! А я испытал это тысячу раз.
Вот он — мой Храм.
Правда… я никогда не стоял за спиной у Хирурга. А если пришлось — восхитился бы.
При снижении по глиссаде рано или поздно наступает момент, когда капитан должен окончательно определить, возможна ли посадка или необходимо немедленно уйти на второй круг. Существует, как и на разбеге, определённый рубеж. Это и есть высота принятия решения — ВПР. И на этой высоте, независимо, хорошая погода или сложная, штурман обязан громко напомнить капитану:
— Решение?
Капитан, оценив обстановку, положение самолёта относительно полосы, параметры полёта, соотнеся все это со своим мастерством, отбросив в сторону все сомнения, обязан информировать экипаж о своём решении:
— Садимся, ребята!
Если же есть сомнение, то решение должно быть единственное:
— Уходим, взлётный режим! — и одной рукой рычаги газа вперёд, а другой — штурвал на себя. Посадка не получилась.
