То нечто, что породило Клобука, — подумал Порваш, — было творческим воображением, пробужденным голодом и страхом. Порваш экономно распоряжался запасами финансов, полученных от пани Альдоны за картины, редко покупал в магазине что-нибудь из еды, а когда от голода у него случались судороги желудка, он в пору ужина шел к Любиньскому или к Турлею. С голодом легко было справиться, но что делать со страхом?
С отъезда Альдоны прошло уже много дней, и понемногу исчезал из артистической памяти Порваша вид щуплых ягодиц. С облегчением думал художник, что он освободился от тяжести позорного прошлого, когда он водился с проститутками, а также в каком-то смысле и от будущего, то есть от мужских амбиций — покорять все более честных и добродетельных женщин. Мало кто знает, однако, что, освободившись от какой-либо тирании, хотя бы и от диктатуры мужских амбиций, и добившись полной свободы, человек тут же попадает в очередное рабство. Мало кто понимает, как может тиранить свобода, каким суровым бывает ее диктат из-за того, что она не дает никакого диктата, а точнее — что она приказывает быть свободным. Этот приказ лишает воли, парализует, ограничивает, не позволяет никому и ничему подчиняться, потому что каждое подчинение — это одновременно и покушение на свободу. И рождается страх, почти такой же, как тот, который сопутствует тирании. Это страх перед необходимостью выбора, потому что каждый выбор несет с собой ограничение свободы. И поэтому действительно свободными могут быть только некоторые люди. Их свобода бывает вписана в состав имеющихся у них генов, и это приводит к тому, что они уже рождаются свободными и остаются свободными всю свою жизнь, даже в подземных казематах тиранов, даже с руками, скованными цепью. Свободу можно понимать и как определенное юридическое состояние человека, но и как определенное состояние человеческого духа. И именно это — настоящая свобода.
Какой же свободы добился Богумил Порваш, если после отъезда Альдоны, со дня на день, очень медленно, начало в нем рождаться и усиливаться чувство страха? Рисуя свои тростники у озера, все свободный и свободный, он, однако, ощущал голод, как каждый человек, и, как у каждого здорового мужчины, рождались в нем мужские желания. В пору ужина он шел к Турлею или к Любиньскому для того, чтобы утолить голод, но и для того, чтобы украдкой погладить мальчишечий задик пани Халинки или задеть торчащие цыцушки пани Басеньки. Голод он мог утолить, но, едва он бросал взгляд на Халинку или Басеньку, тут же его воображение художника воскрешало в памяти вид щуплых ягодиц Альдоны. А тогда его охватывал страх, и желание вытекало из него, как кровь из тела самоубийцы, который перерезал себе вены. Такой же страх он ощущал, когда, направляясь в магазин за сигаретами, встречал Юстыну или какую-нибудь другую красивую женщину. Тотчас же он видел в ней Альдону, подозревал в ней Альдону, под ее платьем высматривал ненасытную жажду. Страх удваивался, становился огромным, пробуждал у Порваша опасения, что, освобождаясь от мужских амбиций, он, может быть, вообще освободился от всего мужского, и теперь в присутствии любой женщины ему будет сопутствовать страх.
Клобук не случайно появился на картине. Эта таинственная и легендарная птица возникла из движений кисти и руки, которой двигал не разум Порваша, а засевший в нем голод в прямом смысле этого слова и великий страх перед потерей всего мужского. Другого объяснения этому явлению Порваш не мог найти, а поскольку он пока не находил и лекарства для преодоления страха в себе, то, повернув картину с Клобуком к стене, чтобы не смотреть на нее, он двинулся к магазину купить чего-нибудь съестного.
Время было послеобеденное. Возле магазина, как обычно, сидели на лавке и пили пиво плотник Франчишек Севрук, Хенек Галембка, Антек Пасемко, Франек Шульц и старый Эрвин Крыщак. Богумил Порваш купил банку фрикаделек в томатном соусе, а так как со вчерашнего вечера у него ничего не было во рту, при виде еды у него начались в желудке судороги, и он присел на лавку рядом с другими, открыл банку и, не обращая внимания на то, что поступает не в соответствии со своим высоким положением художника, пальцами стал вылавливать круглые фрикадельки из стеклянного сосуда и жадно их глотать. Плотник Севрук доброжелательно спросил его, не хочет ли он запить фрикадельки глотком пива из бутылки, из которой он, Севрук, уже немного отпил.
