— «This knowledge goaded her still more. With a quick movement manipulation she got him on top of her. Happily cooing and whimpering, she folded her legs around his back, nipping with her „fucking scissors“ that he could not get out of. He was strong and persistent, and she could not keep back her first thundering orgasm, which made her cunt work as an independent muscle, friendly massaging his prick…»
Любиньски хотел снова проглотить слюну, но во рту его было сухо. На листе бумаги, который лежал перед ним, тянулась еще длинная цепь слов, сложенных во фразы, но ему захотелось замолчать. Впрочем, скорее всего, он и не смог бы ничего выговорить.
Лицо пани Басеньки выражало растерянность, она не ожидала, что муж начнет писать разбойничью повесть аж на четырех языках. Порваш знал только польский, хоть бывал в Лондоне, и уж наверняка — в Париже. Но прочитанного Любиньским начала любовной сцены хватило воображению Порваша, чтобы позже, сквозь чужие слова, представить себе картину того, что произошло между прекрасной Луизой и стажером. Внезапно перед глазами художника снова появились щуплые ягодицы пани Альдоны и ее раскрытая, розовая, пульсирующая похотью чашечка. Ни с того ни с сего художника охватило такое бешенство, что он громко крикнул Любиньскому:
— Свинство! Говорю вам, что это свинство! Никакая это не любовь возвышенная и настоящая!
Порваш выбежал из мастерской писателя и остановился только у себя, в крытом шифером домике. Запыхавшись, он упал на топчан и долго лежал на нем, спрятав лицо в подушку. Хоть и чувствовал он себя человеком, свободным от мужских амбиций, но он не вполне понимал, что ему дальше делать со своей свободой.
О том, как Порваш нарисовал Клобука, о тирании свободы и разнице между равенствами
С началом мая деревья в Скиролавках только начали зеленеть, над полями с рассвета до сумерек заливались жаворонки, в лесах появились первые ландыши. Почти в каждой усадьбе воняло навозом, потому что из хлевов вывозили на поля прицепы, полные перегноя, который надо было быстро запахать под картофель. Зато в других местах пахло преимущественно олифой. Любиньски по несколько часов в день проводил возле своей яхты, чистя корпус электрической циклевочной машинкой. Пани Басенька штопала хлопчатобумажный грот, обматывала концы снастей, пришивала новые раксы к фоку, с нежностью вспоминая минуту, когда в первый раз белую яхту писателя и ее довольно грязные в ту пору паруса она увидела с помоста дома отдыха, где она загорала в весьма скупом наряде. Она была менее стыдлива, чем ее подруга Бронислава, и при виде яхты со светловолосым мужчиной у руля и не подумала надеть верх купальника, и даже села, чтобы одинокий яхтсмен мог полюбоваться прекрасной формой ее груди. Может, именно поэтому писатель Любиньски и обратил внимание на пани Басеньку, а не на Броньку, хоть та и была красивее. По-видимому, отсутствие стыда окончательно повлияло на то, что Басенька, а не Бронька, стала пани Любиньской и поселилась в Скиролавках. Удивительно все это, если принять во внимание тот факт, что именно Бронька, а не Басенька начала вскоре выступав со стриптизом в одном из ночных ресторанов столицы. Обе переписывались, и Бронька каждый раз обещала навестить Басеньку в ее деревенском доме, что чрезвычайно радовало друзей писателя, людей, которые, как мы об этом откуда-то знаем, ценили прелесть женского тела.
Доктор Ян Крыстьян Неглович тоже чистил и красил свою яхту; пациенты видели в его седеющих волосах частички пыли и чувствовали запах льняной олифы, которой он пропитывал корпус, мачту, бом, внутреннюю часть кабины. Прилив творческих сил выказывал и Богумил Порваш, часами сидя за мольбертом в своей мастерской с видом на озеро. А так как и художник мыл кисти в льняном масле, мужчины в Скиролавках, в зависимости от своего положения, распространяли либо запах навоза, либо запах льняной олифы, что в других местах могло пробуждать у женщин неприязнь, но в Скиролавках к ним относились ни хуже, ни лучше, чем обычно.
В середине мая, закончив одну из своих картин, Богумил Порваш с удивлением заметил, что в тростниках, которые он изобразил своей кистью, можно было рассмотреть какое-то чудное создание, напоминающее петуха или курицу. Это создание — петуха или курицу — было видно, если посмотреть на картину под определенным углом. Так случилось, что Богумил Порваш, сам о том не зная и как бы мимоходом, нарисовал Клобука. Даже жарко сделалось Порвашу, когда он начал раздумывать над этим. Ведь когда он смотрел на прибрежные тростники из своего окна. Клобука среди них он не видел. А когда поворачивался к полотну, на котором старался изобразить эти тростники с максимальной точностью, Клобук был. Откуда он взялся на картине, раз в настоящих тростниках Порваш не смог его высмотреть? Зачем он сидел в тростниках, вызванных к жизни кистью художника, и поглядывал на Порваша большими, выпуклыми глазами? Что пробудило к жизни на картине эту нескладную, похожую на курицу птицу?
