Размышления Станислава прервал настойчивый вызов. Он сразу узнал голос Чандра и ринулся к пульту, сшибив по пути вазочку с оранжевыми оранжерейными гвоздиками.
— Интереснейшее дело, капитан, — услышал он неразборчивое гудение (у Чандра звуки застревают в бороде, говорили биологи) — Мы тут сидим, думаем — зайдите, а?
В первый момент Станислав расстроился, — он уже предвкушал, как скажет «да» первым, а тут просто «интересное дело». Но потом сообразил, что для обычного «интересного дела» хватило бы и вечернего отчета.
Рай-на-задворках
2276 год по земному летоисчислению
Из дневника Сержа Арно (катушка II, реконструкция)
…Ступил своей ногой. Почему «проклятая»? Почему отец так ненавидел этот в полном смысле слова рай? Почему он требовал, чтобы я помешал полету сюда? Да и как вообще он мог такое требовать? Вопросы, вопросы, вопросы — ответы на которые где-то здесь, в этих зеленых ласковых полях, прозрачных ручейках, ярких и нежных рощах. Где? На всей «Алене», может быть, только я до конца ощущаю непонятность поведения отца. Он был странный человек, герой-косморазведчик Петр Арно! Я испытываю какую-то болезненную потребность снова и снова вспомнить самые мельчайшие детали нашего нечастого общения. Только никак не могу понять: в них ли кроется ответ на загадки планеты, или наоборот — здесь разгадка поведения отца? Во всяком случае, связь несомненна.
Мне всегда не хватало методичности. Это особенно заметно, когда я вплотную подошел к тайне. Итак, по порядку.
Я — Серж Петрович Арно, главный механик исследовательского космолета «Алена», командир боевых машин по планетному расписанию. Хотя кому на такой планете нужны боевые машины, чудовища с лазерами и деструкторами, с прочей тысячью и одной смертью? За всю историю исследования планет их всего два раза пускали в ход.
Мой отец — Петр Арно, косморазведчик, оператор высокогорной станции наведения. Моя мать — Анна Арно. Она рассказывала мне, что полюбила отца во врема его послеполетного отдыха в санатории «Сахара», где она была наблюдающим врачом. Отец отличался от всех отдыхающих ростом, спокойствием и подчеркнутым безразличием к женщинам. («Что-то не очень это свойственно косморазведчикам после полета…» Ах, мама, мама!). Врачи не нашли ничего необычного в том, что Петр Арно добровольно запер себя на безлюдной высокогорной станции. После роспуска корпуса косморазведчиков бывшие «космические бродяги» выкидывали и не такие номера. Мало кто из них пошел в исследовательский космофлот. И когда Петр Арно в шестой раз отказался смениться, мама настояла на посылке ее на станцию врачом-наблюдателем — на месяц, обернувшийся жизнью.
Я очень любил отца. Любил тем больше, чем меньше он обращал на меня внимания. Хотя неправильно — «не обращал внимания». Обращал. Помню, он ставил меня перед собой и долго смотрел, словно сравнивал с каким-то образцом. В детстве я боялся этого, боялся отчуждения в глазах отца, какой-то отстраненности. А потом я уходил, так и не дождавшись ласки. Вся положенная ребенку ласка доставалась мне от мамы. Но даже у нее иногда, если заставал врасплох, я замечал такое же изучающее внимание. Окончательно пропало оно только после моего поступления в школу космомехаников. Это был самый решительный шаг в моей жизни, начисто сломавший наши семейные отношения. Когдя я объявил о своем решении, отец впервые меня ударил. Ударил неожиданно, и в глазах его горела такая ярость, что я ужаснулся.
— Не смей! — закричала мама. — Не смей! — до сих пор не знаю, мне или ему.
Я выбежал из домика и вскочил в вертоплан с твердым намерением никогда больше здесь не появляться. Скользя в воздушных потоках вдоль горных склонов, я весь корчился не от отцовского удара, а все от того же отчуждения, явственно мелькнувшего в глазах мамы. Конечно, долгая жизнь в отрыве от людей, снег и скалы, скалы и снег должны были сказаться на их психике, но…
Потом мама часто приезжала ко мне в школу. Мы не вспоминали этот случай и почти не говорили об отце. Я все больше хвастался успехами в учебе и спорте, а она показывала картины. Там, в горах, она много писала и, по-моему, ее пейзажи были очень хороши, хотя и странны. Вроде как на Земле, и в то же время как-то не так. Между прочим, рисовали они вдвоем — сначала отец, примитивно, какие-то наброски, намеки. А потом мама делала из них картины, и они всегда считались ее работами. Почему мама показывала их только мне? И почему она всегда пристально следила за моей реакцией? Следила настороженно и с надеждой. Она даже радовалась, когда картины не вызывали у меня интереса. Отца я увидел еще только раз — в день его смерти.
