— Мой отец не обучен грамоте, — сдержанно произнес Гримберт, — Он умеет считывать пиктограммы показаний с визора доспеха на зависть всем имперским мудрецам, но презирает письмо. Говорит, исписанный лист напоминает ему пашню, испачканную гусиными лапами и…
— Я знаю. Что с того?
— А то, что я-то грамоте обучен, — не удержавшись, Гримберт подмигнул ему, — И у меня есть три четверти часа, пока отец с утра отдает распоряжение майордому и делает утренние впрыскивания ноотропов. Теперь ясно?
Аривальд негромко хмыкнул.
— Яснее не бывает. Но если отец прознает, что ты тайком читаешь его депеши, тебе здорово влетит. Пожалуй, отец прикажет заблокировать «Убийцу» на месяц и заставит тебя штудировать целыми днями устройство гидравлической системы или…
Гримберт не собирался выслушивать упражнений Аривальда в остроумии.
— Последние три недели егермейстер почти ежедневно фиксирует в лесу какую-то активность, — он многозначительно выделил тоном последнее слово, — Смекаешь? Датчики движения, нажимные ловушки, автоматические разведчики — все они словно проснулись и время от времени подают голоса. И чуют они не оленей, Вальдо. Это люди. Какие-то люди в отцовском лесу. Были и другие знаки. Иногда егеря находят следы стоянок, потухшие костры и следы полозьев. Иногда остатки разделанных животных и туш. Следы сапог. Пыжи от аркебуз и брошенные шалаши.
Кажется, серьезность его тона произвела впечатление на Аривальда. По крайней мере, он прекратил посмеиваться себе под нос. Небось, враз позабыл про свои шуточки, когда понял, куда зашло дело. Да уж, Вальдо, это тебе не единички и нолики друг с другом сводить, тут сразу видно, что за душа в твоем теле теплится…
— Браконьеры?
— Так считает наш егермейстер. Эти мерзавцы точно чертовы паразиты. Чуют чужую слабость и стекаются туда со всех сторон, как вши…
— Говорят, мессира Суниульфа заели вши, — некстати вставил Аривальд, — Прямо в его «Сиятельном Разрушителе», представь только. Высосали всю кровь начисто, ну точно сама Святая Хильдегарда ему вены отворила…
Наверно, это был какой-то отвлекающий прием, как в чертовых шахматах. Но Гримберт не позволил сбить себя с толку. Сейчас все его мысли были устремлены в едином направлении, в едином порыве. Они не закрутятся вслепую на деревянной доске, точно беспомощные фигурки.
Нет уж, Вальдо. Не в этот раз. Сегодня я тебе победы не подарю.
— Чертовы паразиты, — повторил он звучно, — тайком вторгшиеся в лес моего отца и промышляющие там охотой. Если их немного, один или два, это терпимо. Но если дюжина… Им хватит одной зимы, чтоб выбить из Сальбертранского леса половину живности.
— Твой отец мог отправить сюда сотню егерей, — предположил Аривальд, — Те знают лес как свои пять пальцев и, конечно, знают как обращаться с браконьерами. Или даже усилить их парой рыцарей из своего знамени, чтоб те выжгли наглецов подчистую. Достаточно просто подождать и…
— Мой отец маркграф. У него до черта других забот, кроме как гонять эту чернь по лесам, — нарочито небрежно произнес он, и легкомысленно добавил, — К тому моменту, когда он наконец вспомнит про эту досадную проблему, она уже разрешится сама собой. С нашей помощью, конечно.
Прозвучало, кажется, вполне естественно, по крайней мере, Гримберт в глубине души на это надеялся. Может, на всем белом свете у него нет более доверенного приятеля, чем старина Вальдо, но даже ему не стоит знать все детали. Не потому, что они угрожали опорочить его собственную честь — у него нет тайн от друзей — но потому, что могли бросить тень на честь отца.
Узнав тревожные новости, отец не сделал ничего того, что, по мнению Гримберта, надлежало сделать, чтобы уберечь Сальбертранский лес от разграбления. Не отправил туда ни егерей, ни рыцарей, ни даже роты придворных аркебузиров. Напротив, начисто проигнорировал рапорт егермейстера и приказал тому уделить внимание более насущным вопросам.
И это его отец! Маркграф Туринский!
Отец всегда считал зазорным интересоваться презренными металлами, утверждая, что торгаш и рыцарь никогда не смогут сосуществовать в одной душе, однако, сколько его помнил Гримберт, посягательств на собственность Туринской марки и казны не терпел, находя в ней не столько ущерб для своих денежных интересов, сколько явственное оскорбление рыцарской чести.
