Но трезво оценивать свой народ, его культуру и историю это еще не значит искажать общий их контекст в угоду сиюминутной политической конъюнктуре, что, к сожалению, в самое последнее время сделалось правилом для некоторой части не только западных, но и отечественных интеллектуалов.
Для примера я позволю себе цитату из стенограммы одного вполне представительного симпозиума: «Мне стыдно за мою страну — за эту могучую и подлинно великую державу, которая недостойна собственного величия; она обрекла на гибель Пушкина и Лермонтова, взвела на эшафот Достоевского, травила Льва Толстого, изгнала Герцена…».
Эту цитату можно было бы принять за выдержку из советского учебника литературы, если бы она не принадлежала уважаемому ученому, знатоку французской литературы, которому прекрасно известно, что бесподобный Шенье закончил на гильотине (мне могут возразить: мол, не за литературу же! Но ведь и Достоевский отбывал каторгу не за литературу!); что гордость Франции Вольтер весьма значительную часть жизни провел в изгнании, где, кстати сказать, уже в шестидесятые годы прошлого столетия оказался и великий Гюго; что большая часть цивилизованного французского общества и печати в дни Дрейфуса и позже травила Золя, как зайца, чего в России, годы спустя, во время процесса Бейлиса и в помине не было, наоборот: за редчайшим исключением «варварская» русская пресса и «дикая» русская интеллигенция единым фронтом выступили против антисемитского шабаша в Киеве. Между прочим, и упоминаемого в общем контексте Пушкина убило не «царское самодержавие», но представитель «европейской культуры «Дантес, а мог бы, кажется, выстрелить вверх, показать «восточному дикарю» свое цивилизованное великодушие и галльское благородство, так нет же, в сердце метил и «в руке не дрогнул пистолет».
И тем не менее, уважаемый профессор, наверное, не относит (и слава Богу!) все эти факты за счет «рабской» или «крепостнической» сущности французского народа, а вот по отношению к народу русскому, видимо, все годится.
Мне не пришлось бы писать об этом печальном явлении, если бы, повторяю, в последнее время в западной мысли (к счастью, на самом нижнем ее уровне) не выявилась мода поносить нашу историю и культуру — иногда по недомыслию, но чаще всего с неблаговидной целью оправдать существующий сегодня в Советском Союзе строй.
По этой причине из статейки в статейку, из книжки в книжку, из диссертации в диссертацию кочуют «глубокомысленные» изречения проезжего вояжера господина Кюстина, ставшего теперь классиком для недоумков в различных «советологических» центрах и заслонившего для них своей тщедушной фигуркой совершенно противоположные суждения о русской культуре таких подлинных гигантов западной мысли, как Эйнштейн, Манн, Фолкнер, Марсель и целого ряда других, не менее значительных.
Эта же закономерность прослеживается и в наши дни. Все сколько-нибудь большие умы Запада вообще и Франции в частности, такие, как Беллоу, Арон, Кестлер, Ионеско, Леви, Глюксман, Ревель, написавший недавно в «Экспрессе», что «все наиболее важные идеи приходят теперь с Востока», постоянно отмечают обновляющую роль русской и восточноевропейских культур наших дней в современном мировом процессе, а вот какой-нибудь микроскопический преподаватель из французской провинции или немецкий журналист ниже средней руки не упустят случая, чтобы в очередной раз позлорадствовать по поводу неполноценной «русской души», начисто забывая при этом о своей собственной человеческой и профессиональной никчемности.
Этой весной на лекции в Италии один (причем, весьма сочувствующий!) слушатель не согласился со мной в моей оценке Октябрьского переворота:
— Но в конце концов, — сказал он, — вы все же должны признать, что большевики вывели вашу страну из вековой отсталости.
Мне очень не хотелось огорчать ни этого, повторяю, весьма сочувствующего слушателя, ни гостеприимную итальянскую аудиторию в целом, но я все же вынужден был отослать их хотя бы к словарю Вебстера, составленному по западным источникам, из которого следует, что Россия в пресловутом одна тысяча девятьсот тринадцатом году по многим показателям шла впереди Италии.
