Государство устало. Силы его на исходе. Треск и стон раздаются по всему его телу. Художник сегодня мощнее Левиафана, он старший брат в народной семье. И, будучи главным, он должен взять государство всеобщего благоденствия и партнерства под свою твердую руку, распорядиться им по-хозяйски и творчески, согреть, оживить его службы, вдохнуть веру в увядшую душу. Разумеется, обращаться с ним следует осторожно, чтобы оно, привыкшее к ненависти людей искусства, как рыба привыкает к отравленному водоему, не умерло от внезапной любви, изблевав из себя напоследок обширные вялые нечистоты. Но невиданный, небывалый союз Артиста и Государства, их творческий, ненасильственный, теургически преобразующий сущее пакт уже вызревают в умах и обещаны будущим, в которое хочется взглянуть без боязни.
…Литература существования. Кто достиг ее, тот ее покидает во имя высшего, нежели слово, деяния, хотя и слова — это поступки. Художники до сих пор изображали и умозрительно конструировали мир, а задача в том, чтобы его переделать для счастья и справедливости. «Господи, могли бы сказать сыновья, если бы они могли. Ведь это мы уже знали заранее» (Александр Введенский).
Впервые предвестие этого чувства коснулось меня в расслабленно-взбудораженном, с солнцем в зените, воздухе Восточного Иерусалима, когда дыхание застревает на подступах и жизнь кажется менее обязательной, чем обычно. Мы не виделись очень давно, полный срок эмиграции в разные концы света, и, встретившись возле Яффских ворот, пошли наобум, наугад, куда попало, ослепленные этим блеском, не сверяясь с пешеходной конвенцией указателей. Несколько пожилых чичероне, лоснящихся как палестинский подмандатный костюм и с колониальной манерностью в жестах, угодливых, словно лоза и лекало, обещали задешево провести хоть к желудку шайтана, но мы их отвергли, как отвергли бы рикшу, и уже больше часа, перемывая минувшее, слонялись кругами в сговорчивом мареве местной торговли, в распахнутых ее закромах, где лежали мясо и обувь, кожа да кости, табак и гашиш. Одуряюще пахло кофе и кардамоном. Сласти сочились, как горящее сердце Иисуса, который подмигивал с глянцевитых открыток. Непроницаемый старик в белой чистенькой гапабийе курил неотрывно кальян. Когда мы его обошли, зрительные впечатления сменились тактильными, а последние персонажи надежного мира, еврейские солдаты и европейские туристы, растворились по ту сторону видимого.
Мы оказались так далеко, что уже не имело смысла возвращаться назад. Густая коллоидная толпа арабского рынка держала нас на почти неподвижном плаву, изредка поворачивая, будто рыбу на вертеле. Мы были единственными здесь посторонними, исключая почерневшего скандинава, который поистине представлял исключение из всего, что он над собой учинил в этом климате. Толпа обступала нас справа и слева, подбиралась сверху и снизу; еще никогда, ни в одном из прошлых скоплений не испытывал я такой нищеты своего тела, ставшего коллективным, ничейным, никчемным. Не было ни агрессии, ни сколько-нибудь заметного недовольства непрошеным нашим присутствием. Только особая вязкая плотность и липучая клейкость пожатий, поглаживаний, душных обхватов, прикосновений всем корпусом, передвиганий с места на место, тяжесть исчезновения воздуха и выпадения воли. Я не буду далее углубляться в неаппетитную эротику обволакивающих этих трений, но скажу лишь, что женщина, которую мы легкомысленно за собой потянули, замолчав, побледнела, словно ненароком возникла опасность, а всего-то и был, что растянувшийся на пару лишних часов замкнутый фатум телесных касаний, сопений, ощупываний, заторможенно-ласковых групповых притираний по всей форме плотского естества — в городе, пахнущем кофе и кардамоном, кожей и табаком, жареным мясом и сладчайшим сочащимся соком. Этот арабский базар как базар, обычная тесная суета, понятное мельтешенье Востока, и толчея ничуть меня не смущает, но здесь она осложнилась тем, что в разъяснениях не нуждается, — и выросло ощущение, выросло чувство, которого убедительность сомнению не подлежит, и того больше: чувство в такие моменты правдивее ситуации, в нем правда того, кто вынужден соблюдать безопасное расстояние, дабы ситуация по чистой случайности его не втоптала в асфальт.
