И он написал:
«Уважаемая мадам! Я, ваш квартирант и брат во Христе и единой греко-славянской церкви, припадаю к вашим стопам и молю вас простить мне роковой момент заблуждения. Я проклинаю людей, толкнувших меня на стезю соблазна. Я омою слезами раскаяния. Ваш Сверчков, художник».
— А что же он омывать будет? — спросил я.
— Это неважно, она все равно не поймет.
— И потом, это слишком лаконично. И затем — кто это толкнул его на стезю соблазна?
— Вы всегда придираетесь, — сказал Сверчков. — Посмотрим, что выйдет, а там пошлем другое письмо. Но я думаю, что и этого будет достаточно. — У нее слабое сердце, — пренебрежительно сказал мне через два дня Сверчков. — Я это всегда говорил. Да она и сама не скрывает. У меня, говорит слабое сердце, я, говорит, вас прощаю. Покрасьте, говорит, пожалуйста, потолок моей спальни в синий цвет.
Я вспоминаю о Константинополе как о трамплине для прыжка на Запад, в будущее; и в ином аспекте — как о городе синего потолка, приютившего под своей синевой художника Сверчкова, обгоревшую головню российского костра.
Я вспоминаю о Константинополе как о городе слабых сердец.
Сергею Сергеевичу Страхову[26]
Итак, ограничась поверхностью, будем продолжать.
«Мертвые души»[27]
В этой душной электрической жизни я долго не видел птиц. Я запомнил еще с детства — круглые зеленые крылья попугаев; осеннюю торжественность ворон; тупые и свирепые лица филинов; медленные и презрительные движения орлов.
И я знаю: остается скептический и всесильный жест: пожать плечами, лишенными крыльев.
Мне сообщили, что Аскет, которого я считал пропавшим навсегда, живет в Париже, на улице Муфтар. Я сейчас же пошел к нему. Я открыл дверь и увидел высокую белую птицу, ручного пингвина, принадлежащего Аскету.
Вы представляете изумление человека, входящего в комнату и натыкающегося на безмолвную фигуру пингвина?
В следующую секунду я увидел Аскета.
Он сидел за столом и писал: по обыкновению он не обернулся. Я поглядел на его широкую спину и белые листы бумаги, лежавшей на столе: я сразу узнал эту голову на короткой шее и волосы, падающие на плечи.
— Аскет, — сказал я, — здравствуйте. Мне помнится, что в последний раз мы виделись с вами в апреле семнадцатого года.
— Здравствуйте, — ответил Аскет. — Вы хотите сказать, что мне так и не удалось развить перед вами мысль об исторической значительности Калиостро?[28] Садитесь.
И Аскет повернул голову и посмотрел на меня — из-под знакомой сплошной линии бровей. Я пожал ему руку. Отговорившись неохотой, он не стал защищать Калиостро. Он зато рассказал мне другое: о том, как он служил в красной армии, как попал в какой-то научный институт, где безуспешно пытался учредить кафедру истории авантюры, как потом он уехал путешествовать. Он увлекся, рассказывая о составе тундровых и солончаковых почв, об электрических эффектах полярного сияния. Там, на Крайнем Севере, он подобрал пингвина.
— Его зовут товарищ Пингвин, — сказал Аскет.
И он описал мне великий арктический океан и пустынные скалы, населенные миллионами братьев Пингвина. Затем он пожаловался на грязную воду Нила, на пошлость географии: на кой черт существуют эти розовые силуэты фламинго, и вой шакалов, и глупые пасти аллигаторов?
Потом заговорил я. Я объяснил Аскету, что мы стали похожи на пингвинов, мы потеряли крылья и трагически отяжелели. Я спросил его о России, родине бескрылых, стране больших расстояний. Я рассказал ему далее, что леди Гамильтон и Лола Монтец были неизменными спутницами моей памяти[29]. Я вспомнил фразу о перемещении координат — в прощальной записке, оставленной мне Аскетом десять лет тому назад, и сказал, что лишь недавно я понял страшное движение этих линий, прямой и жестокий разгон судьбы, и услышал титанический скрежет ломающегося железа.
— Вы опаздываете, — сказал Аскет. — Кому нужны теперь ваши истории о бескрылых птицах? Почему вы так любите эту нелепую революцию, которая скучна и проста, как дважды два четыре? Оставьте лирический тон, не надо держать себя в таком постоянном напряжении.
Я повернул голову и посмотрел на пингвина. Белая птица насмешливо пожала плечами.
