Рассказы о свободном времени - страница 6
— Нет, — сказал я, — я в этом не участвую. — Добродетель? — язвительно спросил Сверчков. –
Так называемая липовая добродетель.
— Нет, я просто не хочу вспоминать о том времени, когда в России стояли длинные очереди за селедками. Я не люблю смотреть в затылок моему ближнему, в этом есть что-то унтер-офицерское. Короче — я отказываюсь. Пусть выйдет ровно по две лиры на человека.
— Вольному воля, — холодно и независимо сказал Сверчков. — Но ежели, скажем, часика через три соскучитесь, заходите все-таки. Это вам будет стоить одну лиру; кстати, лишняя тема для рассказа.
Я не спал в ту ночь, я работал. Уже под утро, часам к пяти, я вспомнил о Сверчкове и о светлом образе Нади. Шагая по улице, я перебирал в памяти то, чему меня учили благочестивые служители церкви в этой темной юдоли скорби.
— Мария Египетская, — думал я, — и Мария Магдалина[22], и сотни библейских проституток угодных еврейскому Богу[23].
Я вошел в квартиру Сверчкова. Споткнувшись о порог, я упал на распростертое тело капитана Огнева.
Они все спали мертвым сном, все совершенно голые. Мебель была перевернута, ковры выпачканы. Свесившееся с дивана лицо Крестопоклонского налилось кровью. Кадеты спали прямо на полу — и в глубоком вольтеровском кресле я разглядел сквозь утренний сумрак белевшую массу Сверчкова. В глубине комнаты на кровати лежала Надя. На секунду, взглянув на ее измятое тело, и кожу с синяками, и на бледные синие полосы губ, я закрыл глаза, и судорога жалости и печали свела мое лицо. Я вспомнил пафос Сверчкова:
— О, далекое время моей юности!
Сверчков тяжело лежал в кресле: на его гигантском черепе, прикрывая лысину, красовался зеленый венок, сделанный из листьев хозяйкиного ободранного фикуса.
— Подумаешь, римлянин! — закричал я — Вставайте, Сверчков, разбудите ваших знакомых!
Первой проснулась Надя. Она поднялась, села на кровати и закрыла лицо руками.
— Сволочи, — злобно сказала она. — Женщины вам не жаль!
Был момент оцепенения. Юношеские округлые тела кадетов дрожали от утреннего холода. Мутными и отягченными глазами посмотрел на меня капитан.
И вдруг Крестопоклонский, не вставая с дивана и опершись на голую волосатую руку, запел первое что ему пришло в голову:
И тогда Сверчков, этот старый негодяй и бездельник, заплакал. Его живот вздрагивал и трясся от рыданий.
— Ободрал фикус и плачет, — презрительно сказал один из кадет.
— Небось теперь листья синдетиконом не приклеишь.
Через несколько дней смокинг Сверчкова показался на моей улице. Он рассказал мне печальный финал их «развлечения»: после этой ночи обнаружилась пропажа хозяйкиных браслетов и колец.
— Она грозит донести в английскую полицию, — сказал Сверчков. — Друг мой, в моем возрасте я не вынесу побоев бобби. Только вы можете меня спасти. Вы ведь собираетесь стать литератором. Напишите ей такое письмо, чтобы она растрогалась и простила меня. Если вы не можете сделать это, то на кой черт вообще вы занимаетесь литературой?
— Во всяком случае, совсем не для того, чтобы писать чувствительные письма гречанкам.
— Слушайте, напишите ей письмо. Ну, в стиле Поля Бурже, например[25].
— Письмо гречанке — и еще в таком стиле? Нет, Сверчков, вы сошли с ума.
— Но надо же что-то делать.
— Надо! — закричал я. — Но, черт возьми, это вам надо что-то делать, а не мне. Мне ваша гречанка в высокой степени безразлична. И затем, — на каком языке я буду писать? Греческого я не знаю, французского она не понимает, наверное.
— У нее слабое сердце, вы знаете, — сказал Сверчков. — Ей-Богу, она меня простит. Но письмо все-таки необходимо. Напишите по-русски. Я отдам перевести, у меня есть знакомый грек из Одессы.
В это время пришли Огнев и Крестопоклонский.
— Письмо? — спросил Крестопоклонский. — Я напишу письмо.
