Тут распахнулась дверь в соседнюю комнату, и на пороге возник высокий человек, ещё большая противоположность увлекшемуся объяснениями Сеймору, чем даже капитан Катлер. Шести с половиной футов ростом, могучий, сплошь выставленные напоказ мышцы, в великолепной леопардовой шкуре и золотисто-коричневом одеянии Оберона, Изидор Бруно казался поистине языческим богом. Он опёрся о подобие охотничьего копья — со сцены оно казалось лёгким серебристым жезлом, а в маленькой, набитой людьми комнате производило впечатление настоящего и по-настоящему грозного оружия. Живые чёрные глаза Бруно неистово сверкали, а красивое бронзово-смуглое лицо с выступающими скулами и ослепительно белыми зубами приводило на память высказывавшиеся в Америке догадки, будто он родом с плантаций Юга.
— Аврора, — начал он глубоким и звучным, как бой барабана, исполненным страсти голосом, который столько раз потрясал театральный зал, — вы не могли бы…
Тут он в нерешительности замолк, ибо в дверях вдруг появился ещё один человек, фигура до того здесь неуместная, что впору было рассмеяться. Коротышка, в чёрной сутане католического священника, он казался (особенно рядом с Бруно и Авророй) грубо вырезанным из дерева Ноем с игрушечного ковчега. Впрочем, сам он, видно, не ощутил всю несообразность своего появления здесь и с нудной учтивостью произнёс:
— Мисс Роум как будто хотела меня видеть.
Проницательный наблюдатель заметил бы, что от этого бесстрастного вторжения страсти только ещё больше накалились. Отрешённость священника, связанного обетом безбрачия, вдруг открыла остальным, что они обступили Аврору кольцом влюблённых соперников; так, когда входит человек в заиндевелом пальто, все замечают, что в комнате можно задохнуться от жары. Стоило появиться священнику, который не питал к мисс Роум никаких чувств, и она ещё острей ощутила, что все остальные в неё влюблены, причём каждый на свой опасный лад: актёр — с жадностью дикаря и избалованного ребёнка; солдат — с откровенным эгоизмом натуры, привыкшей не столько размышлять, сколько действовать; сэр Уилсон — с той день ото дня растущей поглощённостью, с какой гедонисты предаются своему любимому увлечению, и даже это ничтожество Паркинсон, который знал её ещё до того, как она прославилась, — даже он следил за ней собачьим обожающим взглядом или следовал по пятам.
Проницательный наблюдатель заметил бы и нечто ещё более странное. И человечек, похожий на чёрного деревянного Ноя (а он не лишён был проницательности), заметил это с изрядным, но сдержанным удовольствием. Прекрасная Аврора, которой отнюдь не безразлично было почитание другой половины рода человеческого, явно желала отделаться от всех своих почитателей и остаться наедине с тем, кто не был её почитателем, во всяком случае, почитателем в том смысле, как все прочие, ибо маленький священник на свой лад, безусловно, почитал её и даже восхищался той решительной, чисто женской ловкостью, с какой она приступила к делу. Лишь в одном, пожалуй, Аврора действительно знала толк — в другой половине рода человеческого. Как за наполеоновской кампанией, следил маленький священник за тем, с какой стремительной безошибочностью она избавилась ото всех, никого при этом не выгнав. Знаменитый актёр Бруно был так ребячлив, что ей ничего не стоило его разобидеть, и он ушёл, хлопнув дверью. Катлер, британский офицер, был толстокож и не слишком сообразителен, но в поведении безупречен. Он не воспринял бы никаких намеков, но скорей бы умер, чем не исполнил поручение дамы. Что же до самого Сеймора, с ним следовало обращаться иначе, его следовало отослать после всех. Подействовать на него можно было только одним способом, обратиться к нему доверительно, как к старому другу, посвятить его в суть дела. Священник и вправду был восхищён тем, как искусно, одним ловким маневром мисс Роум выпроводила всех троих.
Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним заговорила:
— Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши любимые. Но знаете, букет не полон, пока в нём нет и моих любимых цветов. Прошу вас, пойдите в магазин за углом и принесите ландышей, вот тогда будет совсем прелестно.
