— Ладно, довольно, забудем о ней. Больше я не буду к ней ездить.
Семейный скандал вышел за пределы нашего обиталища — весь переулок Чаочжоу наперебой сплетничал о трагедии в нашем доме; не прошло и дня, как слухи расползлись чуть ли не по всему Шанхуаню. Мы полагали, что отец завязал и решил сдержать слово.
Он, как и прежде, играл в карты, напивался, с утра открывал ресторан, купался в ледяной воде, покупал гусей, готовил маринад, занимался гимнастикой и Священным кулаком… Он, как и прежде, ездил на материк к любовнице и сыну.
Резкий запах керосина не выветривался несколько дней, но наконец выветрился и он. Над матерью, казалось, висит какая-то роковая угроза, доселе никогда не вползавшая в наш дом. Она не просто похудела, но высохла, как будто лишившись всех жизненных соков, что не мешало ей день за днем делать привычную работу в ресторане. Когда мать вылавливала из чана с маринадом выжимки и отстой и шла выбрасывать их, она делала это с какой-то особенной яростью — словно выбрасывала из дома ту ненавистную женщину, даже облика которой мать не знала. Мать никогда не видела ее и никогда не увидит, но, тем не менее, у этой женщины, не имеющей лица, все-таки хватило сил, оставаясь в своей укромной безвестности, победить мою мать: у нее был козырь, которого не было у моей матери, — сын Се Яна. Но даже если бы это была и не Хуан Фэнлань, разве мало еще Ли Фэнлань, Чэнь Фэнлань и еще бог весть кого?
Мать словно спряталась в скорлупу.
Одним тихим вечером тишину в переулке Чаочжоу нарушил крик в одном из домов:
— Уходи! Уходи и никогда не возвращайся! Нам уже все равно, есть ты или нет тебя! Уходи!
Сказано, по-моему, было предельно ясно и при этом громогласно. Наконец раздался оглушительный хлопок дверью — отец ушел. И больше никогда не возвращался.
— Понимаешь ли, Юэ Мин, папа тогда не ушел, — лицо матери приняло странное, недоброе выражение. — Он умер.
Я побледнела.
— В тот вечер он тренировался и призывал настоятеля. Когда дух настоятеля вошел в его тело, он нанес себе удары мечом — три в грудь, три в живот, три по голове. А потом из всех его разрезов хлынула кровь.
Но ведь он был большим мастером Священного кулака! Ни разу, когда отец призывал настоятеля, меч не брал его — на теле у него оставались лишь бледные шрамы от ударов. Однако в тот вечер ему не повезло.
Наверное, семнадцать лет носить под сердцем такой секрет довольно непросто. Но в тот вечер мать не спасла моего отца, да и как его было спасти? О том, как разворачивались события той ночи, я помню смутно: все закрутилось с бешеной скоростью, отец рванул дверь, мать рыдала навзрыд, и в этом пугающем хаосе я запомнила только резкий стук закрывшейся двери — бам; этот звук заставил меня остолбенеть, я вдруг осознала: мы навсегда потеряли папу.
На следующий день мать отправила меня на несколько дней пожить у бабушки. На прощание она мне сказала:
— Не бойся, со мной все будет хорошо, я еще должна вырастить свою дочурку.
Бабушка звонила матери несколько раз в день, та подходила к телефону. Просто ей нужно было немного времени, чтобы оправиться, собраться с мыслями и начать вести дела уже самой. Мать заперлась у себя в комнате и пролежала три дня ни к кому не выходя, даже ко мне. Покинув добровольное заточение, не пролила ни единой слезинки и, скрипя зубами, взялась за дело.
Она очень устала, как будто перенесла тяжелую болезнь, но сдаваться не собиралась. Двух работников, нанятых при отце, она уволила и наняла новых. Хотя они и были новичками, но со временем стали своими. Ресторанчик сменил лицо, как будто сбросил старую кожу и оделся в новую, и матери моей тоже нужна была новая кожа.
И вот теперь она стоит передо мной и ясно, отчетливо произносит:
— Твой-отец-в-нем.
Я могу представить, как она, напрягая все телесные и психические силы, превозмогая отвращение и ужас, добровольно запертая в не пропускающей ни единого звука из внешнего мира комнате, где тренировался отец, орудовала над ним ножом. А потом в сговоре с ночной темнотой переносила фрагменты его тела и опускала их в чан с маринадом.
Густая кровь моего отца и нежные слезы моей матери смешались в одно, бурля на медленном огне в этом многолетнем котле, пузырясь, покрываясь иссиня-черной пленкой, становясь все насыщеннее и все вкуснее.
