— Этот маринад — наше фамильное сокровище, твой дед передал его твоему отцу тридцать лет назад, семнадцать лет он кормил нас с тобой.
— Мама, — я была растрогана, — не надо. Если мне захочется нашего маринада, то я просто приду к тебе, и мы вместе его поедим.
Я не готова была принять подарок от матери. Хотя отец и покинул ее, но я никогда этого не сделаю. И она должна это знать — я всегда буду рядом с ней.
— Забирай. Будешь готовить еду своему мужчине, он — твоя опора, твой покровитель.
— Нет…
— Забирай, — мать вспыхнула. — Забирай, потому что твой отец в нем.
— Я понимаю: этот сок, этот маринад — все эти годы, все эти годы он не менялся, он все так же хранит его тепло, его труд и заботу, и твои тоже.
— Нет, — лицо матери заострилось, и она очень вкрадчиво произнесла: — Твой-отец-в-нем.
Я заглянула ей в лицо — на нем никогда нельзя было прочитать ничего о том, что творилось у нее в душе. Но что она имела в виду? Наверное, мне бы следовало послушать ее историю. Вот она, эта история.
— Юэ Мин, ты помнишь, однажды мы с отцом очень сильно поругались?
Да, я помнила. Я тогда сидела за своим столом и делала домашнее задание — писала прописи, готовясь к диктанту по английскому, когда мать швырнула в лицо отцу какое-то письмо. Тогда мы уже знали, что отец содержит любовницу: незадолго до того вечера мать проверила выездные документы отца, по которым тот регулярно совершал поездки на материк, кроме того, она обнаружила, что с каждой такой поездкой его счет в банке заметно скудеет, — все это недвусмысленно свидетельствовало о том, что отец «открыл второй фронт».
Мать и скандалила, и умоляла его, отец на время прекращал свои вылазки, но потом снова брался за старое — с удвоенной энергией. И все это проходило под предлогом покупки гусей, с которыми он возвращался домой. Мать не рвала с ним, пока однажды не обнаружила того злосчастного любовного письма. Правильнее было бы назвать его челобитной, а не любовным письмом. Написано оно было женщиной из Шаньтоу, которую звали Хуан Фэнлань, она родила моему отцу сына, Цзянь Бана, которому на тот момент должен был исполниться один год. Впоследствии я читала это письмо, вот что в нем было написано:
Дорогой Се Ян, Цзянь Бану скоро исполнится год, боюсь, ему нельзя здесь больше оставаться и подвергаться постоянным насмешкам соседей. Прошу тебя, оформи нам документы на въезд в Гонконг, я не требую, чтобы ты женился на мне, дай нам только маленькую комнатку, где бы я могла спокойно вырастить твоего сына. Ведь ты всегда хотел сына. Пускай он получит хорошее образование, я слышала, что в Гонконге преподают английский…
И так далее, в таком же духе. Прочитав письмо, мать взбесилась, кровь ударила ей в голову, и она срывающимся голосом закричала: «Ты хочешь приволочить эту чертовку в Гонконг? Чтобы она жила у нас дома? Отведешь ей половину кровати?» Отец не отвечал. Мать ухватилась за первый попавшийся под руку предмет и зашвырнула им в отца: «Эта воровка с большим удовольствием переберется сюда, но ты думаешь, я позволю ей это сделать? Осталась в тебе хоть капля сострадания к дочери и ко мне? Пока здесь существую я, она — никто, заруби себе на носу…»
— Не ори! — прорычал отец. — Что ты орешь? Ты сама-то тут кто?
Мать осеклась и замерла на месте, как будто слова отца, выплеснувшись, как ведро воды на морозе, превратили ее в безжизненную сосульку. Матери никогда не приходило в голову, что, по большому счету, она ничем не лучше отцовской любовницы; свой брак с Се Яном она нигде не регистрировала, свидетельства о браке у нее нет; она точно такая же, как и все остальные женщины: просит у Се Яна маленькую комнатку и место в постели.
Такой пощечины она никак не ожидала. Что касалось меня, то мой статус был еще ниже, чем у годовалого Цзянь Бана, — ведь он был сыном моего отца, продолжателем рода.
Хотя мне было всего семь и понимала я немного, но то, что ссора между матерью и отцом была не обычной перебранкой, я понять могла, и от этого меня била дрожь.
Внезапно мать сорвалась с места и метнулась в кухню, где облила себя керосином и уже готова была зажечь спичку, когда отец, под аккомпанемент моих рыданий ворвался на кухню и втащил ее обратно в комнату. Окатив ее водой, он примирительно произнес:
