Увлеченный игрою, он даже не слышит, как хлопает входная дверь, как шуршат одеждой в прихожей бабушка с мамой, на Ститча снова стали наседать, и Лёша опять судорожно давит кнопки джойстика и резко и грубо обрывает вопрос матери «ну как вы тут?», потому что ему не до лишних слов, потому что ему ни на секунду нельзя отвлекаться, ибо враги не будут столь милосердны, чтобы герой Лёши так просто смог добраться до Черного замка. И уж конечно его не может ни на минуту оторвать даже истошный крик матери: «Сына, боже, сынок, ты что наделал?!», потому что монстров стало чуть ли не вдвое больше и появились опять разящие огненными перьями птицы, и защита Ститча почти на исходе, и Черный замок близко, и вот уже редеют опаленные ветви Черного леса, его герой почти на равнине, почти у цели, несмотря ни на что…
Глядя на проплывающий мимо привычный пейзаж за окном нашего автобуса, я уже начал сомневаться, правильно ли поступил, согласившись показать Диме «рыбные места» на Быстрице. Не потому, что эта горная река безудержна в своем течении, своенравна и обильна водоворотами, — это только притягивает к ней, но потому, что место, которое я так красочно расписывал ему и которым он буквально бредил последние две недели, было связано с моими давними трагическими воспоминаниями…
Мне было тогда так же, как и ему сейчас, — тринадцать. Вот уже почти полгода мы жили втроем: я, мама и он, по сути, чужой нам обоим человек. Что мама в нем нашла, для меня до сих пор остается загадкой. Часто он был плохо выбрит, неряшлив, груб с матерью.
Она познакомилась с ним в гостях, на одной из вечеринок. Прилюдно он был острослов, весельчак, что называется, «рубаха-парень»; со мной наедине — брюзга и нытик, ехидный и жестокий.
Он не понравился мне при первой же встрече. Ввалился в нашу с мамой квартиру, как в свою собственную, небрежно бросил на мои новые кроссовки свою огромную спортивную сумку, в которой, как потом выяснилось, были все его пожитки; не разуваясь, в пыльных туфлях вальяжно приблизился ко мне и больно хлопнул своей тяжелой огрубевшей рукой по плечу:
— Здоров, малец, будем теперь жить вместе, усёк? Меня звать Федором, а тебя?
Не помню, что я тогда ответил ему, но то, что сразу уловил в его глазах холодность стали и брезгливость сноба, — несомненно. Он был не тем, за кого себя выдавал, я это понял сразу же, но мысль вычеркнуть его из нашей жизни навсегда, оградить маму от этого подонка и лицемера возникла у меня намного позже.
Я не спорю, в первые дни и месяцы нашего сожительства мною двигал обыкновенный эгоизм, выраженный чувством ревности. До этого, когда мы с мамой уже год как жили одни, я и не представлял себе, что в нашу идиллическую жизнь, войдет кто-то третий, который будет нарушать наш привычный, размеренный ритм и который отберет у меня изрядную долю материнского внимания, ласки и тепла. Однако я готов был согласиться даже на это, если бы не одно «но». Это «но» и стало тем решающим аргументом, который, в конце концов, после долгих размышлений перевесил всю массу моих колебаний и привел меня к единственно верному, как мне казалось тогда, решению: убийству.
Как впоследствии выяснилось, Федор оказался ничуть не лучше моего спившегося и уже ничего хорошего не видящего в этом мире отца. Но если я и родному отцу не мог простить взрывов его, опаленного алкоголем, сознания, то чужому человеку и подавно. Федору было так же на меня наплевать, как и моему отцу. И если в нормальном состоянии он еще хоть как-то считался со мной, в подпитьи только поучал меня, обещая сделать «настоящим мужиком», да лебезил с матерью, тиская ее и обнимая, не смотря на мое присутствие.
Я помню подобные запои моего отца. Тот едва пьяным переступал порог, скидывал обувь и одежду, сразу же тянул маму в спальню: «Я хочу тебя». Я машинально семенил за ними, но отец с грубым окриком хватал меня за шиворот и, как собачонку, вышвыривал обратно на кухню. Если при этом мама пыталась хоть как-то меня защитить, он орал и на нее, матерился и все равно толкал в спину: «Идем, идем, ничего с ним не случится, поревет и успокоится».
