Когда Макар уехал в город, Елена, накормив детей, уселась у окна шить и неожиданно залилась слезами. Она извелась в конец. Было стыдно выйти на улицу, где Хама злобно издевалась над нею. Истерзали ревность и злоба, измучила обида, а главное — чувствовала она, что на этот раз Макар уходит от неё совсем.
Проливая горькие слёзы, она с ненавистью думала о Варваре. Её винила больше всех: «Тихоня, на вид воды не замутит, полегоньку свою паутину плела, незаметно в свою сеть заманивала! Вскормила, взрастила на себя же змею подколодную! Зачем не отдала в дальнюю деревню! Жаль было расстаться с дочкой, хотела на глазах сохранить… Вот и казнись теперь, дура!»
Нашивая заплату на спину Макаровой рубахи, Елена подняла её на свет, взглянула затуманенными глазами, и её прожгла невыносимая мысль. Макара, которого она так знала и считала своим, будет любить и целовать другая — и кто же? — её собственная дочь! Огненным видением представилось Елене, как она, вцепившись пальцами, душит за горло Варвару, и её измученное сердце, перевернувшись в груди, хлынуло потоком слёз:
— Дочь ведь! Родная дочь! Да разве так можно?..
Рыдая, она спешно пригладила волосы, накинула на голову платок и быстро побежала по улице. Ещё сама не зная, зачем, чувствовала она одно: что нужно ей повидать Варвару.
Арина, жена Михайлы и мать Григория, была женщина рыхлая, мнительная и постоянно лечилась. Она лежала на полатях, когда в избу вошла Елена. Варвары в избе не было. Мухи чёрным роем гудели под потолком.
— Здравствуй, сватьюшка милая, — жалостливо заговорила Елена, здороваясь с Ариной. — Всё-то ты, знать, недужиться, болезная!
— Ой, недужусь, милая, — отвечала со стоном, слезая с полатей Арина. — Недужусь. Всю поясницу, родная, ломит. Так и ломает. К дохтуру опять хочу съездить…
— Где мужики-то ваши, сватьюшка? — вежливо продолжала Елена.
— Огород, милая, уехали городить. На Сергинскую пустошь. Барин их послал. Любит ведь барин-то моего Михайлу. А твой-то, Еленушка, где?
— В город, милая, уехал. Гвозди повёз сдавать.
Арина выжидательно посмотрела на Елену.
— Самоварчик, может, милая, поставить? Чайку попьёшь?
Елена махнула рукой и заплакала.
— Ой, сватьюшка милая! — сморкаясь, заговорила она. — До чаю ли теперь! Какой уж тут чай? Вот какие дела-то пошли! Восемь лет с мужем жила, никакого худа от него не видела, думала и до смерти так проживу, а тут на-ка, что попритчилось. Сама ведь, голубушка, чуешь, о чем говорю.
Вся всколыхнувшись, она залилась слезами и закрыла фартуком лицо. Арина соболезнующе качала головой.
— Что Варвара-то?.. — спросила Елена, всхлипывая и утирая глаза.
— Да что, милая… Уж и сказать-то тебе не знаю, как… Больна она, Варвара-то. И раньше сумнительная была, а с той поры, как с топорищем-то твой к нам влез, совсем невесть что приключилось. Поучил её малость тогда Григорий-то, так себе, совсем для близиру. Говорю ему потом, поди, мол, приласкай жену-то, прости её, ведь не виновата она, может, а ей тяжело; на другой это день говорю. Пошёл он к ней, а она как заверещит, милая, да забьётся, да давай голосить!.. И ума не приложу, испортили бабёнку совсем, что и делать теперь, не знаю. Не живут они, милая, как следует, вот главное дело! Не подпускает она его к себе. Уж учила, учила я его: ты что же, говорю, Григорий, разве так можно? А он что? Хилый, да добрый, поди — что ребёнок! Какой он, голубушка, мужик? — лядащий!..
