— Эй-е, — кивает Кылгай.
«Гость» залегает в шалаш и, положив седло под голову, затихает.
А Кылгай все сидит возле огня. Что делать с этим «гостем»? Застрелить на месте да оттащить в валежник? Или устроиться на ночлег рядом да сунуть ему нож меж рёбер, — и концы в воду? Кто его здесь найдет, место глухое?
Но Кылгай не может сдвинуться с места, будто привязанный. Не может представить себе, как нажмет на курок, уткнув ствол в белую бороду «гостя».
«Старик ведь уже. Жизнь прожита... Но тянуть с этим нельзя. А может, живым отпустить?.. Господи, что за жизнь, кто ее так запутал, перемешал добро и зло».
И Кылгай, нащупав ружье, тяжело ступая, идет к шалашу.
— Эй, выходи!
«Гость» молчит.
— Выходи, говорю. Стрелять буду!
— Ой, ой! Что это вы? Что? — шурша сеном, «гость» выползал из шалаша. Видно было, как дрожат его колени. — Что плохого я сделал?
Кылгай хрипло, через силу, кричит:
— Седлай коня, уходи! Озеро Кара-Кудьюр забыл, бандит?!
— Нет, нет! Ей-бо! Ничего, ничего не знаю... Я сейчас, сейчас уеду...
И «гость», юркнув в шалаш, выносит седло и потник, под ружьем Кылгая кое-как седлает упрямящуюся лошадь.
— Только отпусти, не стреляй, — бормочет он, не попадая в стремя. Наконец трогается. Стволом вниз за спиной торчит карабин.
— Эй! А арчимак! — кричит Кылгай, заметив возле пня черную брезентовую суму.
— Нет, нет, не надо!
— Возьми, говорю, не бойся! Ну-у! — Ружье в руках Кылгая подрагивает.
«Гость» возвращается, торопливо перекидывает через седло суму и, даже не привязав ее, снова садится в седло.
— Не человек ты — шайтан! Сколько людей погубил. Богу своему молись, больше мне не попадайся, застрелю! — кричит Кылгай в темноту, уже поглотившую всадника.
Йедер бросился за ним с лаем, но Кылгай прикрикнул на собаку.
Стук копыт растворился в чаще...
Кылгай долго сидит у костра, — сон не идет к нему. Мысли какие-то путаные, никчемные. Потом он ковыляет к шалашу и, улегшись, закрывает глаза. Но сна нет и нет. Он сердится на себя за все, что случилось в эту ночь.
Заворчал Йедер.
«Зверя, что ли, учуял?» — подумал Кылгай и вылез наружу. Тихо шумела тайга. Вскинув голову, на мгновенье остановился, глядя в брезжащее рассветом мутное небо — каким будет сегодняшний день? — и глубоко вздохнул.
В тот же миг что-то со страшной силой ударило его в грудь...
...А потом Кылгай сидел в своей юрте, на почетном месте, у очага. Как раз вволю попил чаю, досыта наелся молочной лапши, выкурил трубку.
— Ну, как поживаете, люди? Здоровы ли ваши дети, цел ли скот? — произнес он, и черноглазый внучок залез к нему на колени...
Второго выстрела, который уложил Йедера, он уже не слышал.
Перевод с алтайского Д. Константиновского
Прежде чем разойтись по домам, постояли в юрте у очага. Удовольствие, любимое моими гостями. Элбире держалась поближе к своему жениху...
В котле, в черной от ночи воде, отражались искры и пламя, поверху тянулись, проплывали лоскутья легкого дыма и пара. Можно было невзначай глянуть на Элбире, попытаться прочесть что-то по ее лицу, по глазам...
Какое смятенье чувств испытываешь, когда друг знакомит тебя с невестой!
Еще недавно был у тебя друг, вот и все. А теперь женщина в его жизни... Смотри теперь, гадай, волнуйся за них, думай.
Пришел домой, машинку на стол. Все равно не уснуть. Чистый лист в нее!
Об этом бы... Женщина, мужчина и женщина, муж и жена... Пусть начать бы...
А ведь сейчас волосы Элбире пахнут дымом для моего друга, а волосы друга пахнут дымом для Элбире. Древним, как огонь.
Дохнуло с дымом чужим счастьем...
Начну.
Гремит, рокочет, бухает над горами бубен! То неистовствует, как гром, взрывающийся с треском, с искрами, то рушится, оглушая обвалом, от которого содрогается земля, то уносится в темноту с дробным стуком множества мчащихся копыт...
И снова грохочет над горами: бум-трам-бум! трах-ра-рах!
А с ним вместе гремят, и звенят, и брякают, и дребезжат бесчисленные колокола, колокольчики, звоночки, бубенцы, отлитые из древней бронзы, гремят, звенят и дребезжат колокольцы, колокольчики и бубенцы на шелковом одеянии великого кама — шамана. Будто рубятся, схлестываясь, тысячи мечей, будто сшибаются тысячи стремян. Будто смеются и смеются тысячи детей, будто плачут и плачут тысячи детей...
