На шкафах, под самым потолком, лежит другой человек. Он спит. Он неплохо устроился: положил лист фанеры, а сверху тряпья накидал и спит себе спокойно. Ему спать можно, он не на работе. Он живет здесь, в цехе. Днем слесарит, а ночью ему податься некуда: месяц, как из заключения освободился. На работу-то его взяли, а вот с жильем… Койку в общежитии обещают дать, да что-то не торопятся. Конечно, можно было где-то на квартиру устроиться… Но Качанов так зовут этого человека — пьяница и пропащая душа. Его на заводе все знают. Он когда-то здесь большим человеком был, председателем завкома. А потом запил. Сначала полегонечку, и все сильнее, сильнее. Ну, и сняли его. Но не обидели, поставили мастером. Поглядели-поглядели, в заточники перевели и, наконец, в слесари. А год назад его посадили — жену он по пьянке побил, — и теперь вот вышел: ни кола, ни двора, один завод остался, днем он работает, а ночью спит здесь, на шкафах, — его начальство знает, и жалеет, и не прогоняет — на тряпье спит, дожидается, когда ему койку в общежитии дадут.
Качанов на работе вина не пьет. Но вечером, после смены, набирается основательно. Сегодня он к девяти часам пьяненький явился, влез на свое место и посапывает.
А Сергею так спать хочется. В комнате полутьма. Одна лишь лампочка тускло горит на стене возле сверлильного станка.
«Свет, что ли, включить? — думает Сергей. — Может, лучше будет. Да и зайдет кто, скажет: дремлешь, мол, в темноте». Он встает, зажигает верхний свет и снова садится за стол.
А Качанов сразу просыпается, но лежит не ворохнувшись, лишь приоткрывает глаза и старается понять, где он. Гул цеха за стеной, душная комната, привычное ложе успокивают его, говорят: «Дома». И тогда он поворачивается к Сергею:
— Здравствуй… Это ты? Подай-ка чайник, будь другом.
— Здорово, — отвечает ему Сергей и подходит к шкафу, подает чайник с водой.
Качанов пьет долго и жадно. Тонкая костлявая рука его с трудом держит тяжесть, вздрагивает. Наконец он утоляет жажду и говорит:
— Ну, и прекрасно… Молодец — вода.
И снова опрокидывается на свое ложе. Тело его сейчас невесомо, легкое кружение пьянит голову. Но спать не хочется.
— Сережа, — говорит он, — у тебя книжки никакой нет? Почитать бы…
— Не-а, — энергично мотает головой Сережа. — Я этим не занимаюсь. Не любитель.
— Н-да, — вздыхает Качанов.
А Сережа вдруг вспоминает:
— У тебя ж в пальто книжка есть. Из кармана торчала.
— Ну! — резво поворачивается Качанов и от нетерпения ерзает на постели; шкафы качаются, скрипят. — Правда? Ну ка, давай посмотри.
Сережа подходит к затерханному качановскому полупальто, висящему у дверей, и роется в карманах.
— Во! — показывает он Качанову журнал, но с места не сходит, медлит и улыбается, а потом достает оттуда же бутылку вина, недопитую, и тоже показывает: — И во!
Качанов немеет от восторга. Он принимает и журнал и бутылку молча, садится, разглядывает их, бутылку побалтывает и наконец говорит:
— Прекрасно… Это прекрасно… Выпьем?
Сережа отказывается:
— Не-не… Я на работе ни-ни!
— И прекрасно делаешь! — энергично мотнув стриженой, иссохшей головой, хвалит его Качанов. А сам, отложив книжку, примеряется к бутылке.
— Подожди, — останавливает его Сергей. — Я тебе закусить дам. Жинка кладет, а я ночью не могу есть. — Он вытаскивает из сумки и подает Качанову хлеб, пол-литровую банку с жареной картошкой, два соленых огурца в целлофановом мешочке и большой кусок жареного хека.
— У-ух, — довольно урчит Качанов. — Кар-р-то-шечка… Это чудесно… Огур-рчики…
Он грызет огурец так сладко, что Сергею тоже хочется посолонцевать, но он молчит. На какое-то время Качанов забывает даже о вине, но ненадолго.
Пьет и ест он аккуратно. Пропустит глоточек-другой и не торопясь закусит. Снова глоточек, и тянется к картошке, рыбу ест и огурец. И, наконец, окончив трапезу, Качанов потягивается, бормочет: «Жарко» — и снимает пиджак, рубаху, оставаясь лишь в майке.
Лениво полистав журнал, он откладывает его и долго смотрит в потолок, а потом взгляд его опускается ниже, на черное окно.
— Паршивая штука — зима, — говорит он задумчиво. — Лето — вот это прекрасно. Замечательно летом. Солнце, зелень… Люди красивые… Ты лето любишь, а? взгляд его все так же прикован к глухой черноте окна.
