— Не знаю, мать. Может, грешен я.
— Скажи, в чем дело, сынок.
— А что говорить?
— Три года с постели не встаешь. Три лета протянулись, как длинный караван мимо твоего окна, только в окно заглядывали. Дрозды малые учились петь в гнезде на вишне. И вишня трижды наливалась черными ягодами. Ты руки не протянул, ягодки не сорвал. Три раза на гумне ссыпали хлеб. Неужто тебе белый свет не мил? Неужто не хочется выйти на солнышко, поглядеть на деревья и нивы, на красивый мост? Поглядеть, как девушки расцвели, ровесницы твои? Три лета с постели не встаешь.
— Не знаю, мама. Мне уже ничего не хочется.
— Зачем так говоришь…
Лампада кротко обливала красным светом лицо больного. Сидя на топчане, старуха нежно гладила руку сына. И не знала, как спросить. Из левого глаза ползла, как муха, красная материнская слеза. За окном стояла белая ночь. Где-то на улице над черными плетнями, будто шепот, возникал шум листвы. Деревья тихо качали ветвями. Белые трубы стояли над пустой листвой. Словно хотели увидеть, все ли спит в темноте. Серый котенок удивленными глазами смотрел на улицу.
— Помнишь, мама…
— Что?
— Когда начал я строить Росенский мост? Летом. Тогда Милка сшила мне белую рубаху с красной каймой. Как я этой рубахе радовался!
— Помню, будто сегодня было. Тебе в то лето сравнялось двадцать два года — жениться пора было.
— Все надо мной смеялись. Говорили, что не связать мне Черкювское поле с селом. Не выйти одному против реки, не одолеть ее, не опоясать каменным поясом. Не укротить, как молодую жену. А я знал, что могу. Семь лет ходили мы с батей по чужим краям, дома людям ставили. Научился я камень класть, и руки меня слушались. Батя смотрел на меня веселыми глазами. Однажды спустились мы к реке — срубить старую осину — помнишь? Сели на берегу. Буйная, шумная течет Росица, а ивы наклонили темные шапки, — хотят окунуться, чтобы прохладнее было.
Старый и говорит:
— Слушай, Манол, мне не удалось, а у тебя получится. Вот тут. Чтоб встал мост на оба берега, связал два мира. Там, напротив, люди хлеб растят. Дай им мост — пусть легко будет на работу ходить.
На старой осине пела птица. Я слушал чудную песню. И спросил:
— Да разве я смогу им его дать?
— Можешь. Запомни хорошенько: тут самое удобное место. И чтобы был большой мост, о четырех сводах. Позови мастеров из Фракии тесать камень, сельчан соберешь на помощь, ничего не бойся. Большое добро сделаешь людям. Будут тебя помнить, пока свет стоит.
Пела малая птаха, и крылья у нее светились серебром. Падали с них чистые капли. Я стоял и думал: и не сказал бы мне ничего отец — я все равно сделал бы! Вот он, напротив, — страшный мост! Увидел я его, мама, таким, каким потом построил. Как обруч охватил реку. А она, хитрая желтая гадюка, пролезает под него, извивается, потягивается горячим телом и свободно и бешено кидается вниз, к синим холмам. И услышал я, как застучали тяжелые телеги, как загремели колеса, увидел, как мотают головами виторогие делиорманские буйволы.
— И еще одно запомни, — услышал я батин голос. — Когда начнешь его класть, вмуруй в основы тень того, что тебе всего милее.
Я вздрогнул.
— Что мне всего милее?
— Сам знаешь.
Больной умолк. В окно лился желтый лунный огонь. Тени со смехом бежали наперегонки по белой улице. Ночь развернула серебряное покрывало. Посеребрила весь мир. Вдалеке по темной равнине сновал невидимый гонец, спрашивал нивы, не хотят ли они пить, не полить ли их завтра утром.
И они ему отвечали.
— Покинул батя белый свет, а меня оставил мост строить. Знал я, как его сделать, не знал, нужно ли человека в жертву принести. И спросить некого. А весна уж аистов прислала, предупреждает: скоро буду! Пришли загорелые лохматые каменотесы, поднялся стук, поднялся долбеж. Начал я работу. И страшно мне было, и весело. Нелегко, мама, погубить человека. Как на это решиться? Кого в мост вмуровать? Подходил урочный день. Раскопали мы оба берега. Ходил я как чумной, думал, с ума сойду. Однажды вечером пошел на кладбище. Упал на отцову могилу, землю ногтями скребу.
