он тихо падал за окном, и ты
так часто отвлекалась.
У меня кости трещат от разрядов.
Капают в землю молнии с рук.
Мои глаза болят от единственного взгляда.
Я коснусь тебя лишь однажды и вдруг…
Казенный дом – и в свете отражений
мимо меня идет твое пальто.
Я ушел, но улицы в хаосе брожений
цветом твоей кожи окрасили бетон…
Фонтан воды из моего смеется горла.
У меня отколоты левая рука и нос.
Мы с тобой всегда ходили голыми.
Именно такими в мрамор нас заключила ночь.
– Всеволод, вы вообще слышите, что я вам говорю?! Может быть, вы выйдете наконец?
– Извините, Лариса Петровна. Да, я выйду – извините.
Сева принес Марине ворох стихов. В ответ она замолчала, даже перестала шутить. Садились рядом они редко – только два раза в неделю. Потом она принесла стихи и молча вернула. И Сева с готовностью сделался мрачным. В течение очередной пары не проронили ни слова. «Что я здесь делаю?» – вертелось в голове. Обернулся на нее не без злости:
– Посмотреть на меня хотела? Ну вот – посмотрела!..
Сева ставил точку.
– Мне очень понравилось, – вдруг произнесла она.
– Как же я тебя пойму, если ты ничего не говоришь? – пролепетал он тут же.
На следующий день Сева предложил Марине вместе пойти на день рождения к его другу. Она согласилась. День рождения закончился тем, что он пел, а все сидели вокруг полукругом. И Марина была среди них. А потом он ее провожал. Но поцеловал только на следующий день. А потом они сидели рядом уже на всех парах. Их сближение нарастало каждый день. Они и сами знали, что остановиться невозможно. А возможностей для уединения было не так много. Они постоянно шатались в поисках места, где останутся одни.
Закончилась сессия после первого курса – и все время вдруг оказалось в их распоряжении. Сева устроился работать грузчиком у предпринимателя, державшего неподалеку от общежития лавку с мороженым. Утром к этой лавке нужно было подогнать холодильники с товаром, вечером – отвезти их обратно на склад. Склад – в двухстах метрах.
Он просто физически не мог оторваться от Марины. Жаркое лето их сжигало, все свободное время уходило друг на друга – и его все равно было чудовищно мало.
В двенадцатом часу ночи Сева вернулся в свою комнату на девятом этаже, из которой неделю назад разъехались его соседи, – а там, укрытая тонким покрывалом, полностью обнаженная, чутко спала маленькая светловолосая девушка. Час назад он оставил ее здесь, чтобы отправить в надежное место набитые пестрым мороженым холодильники. Он принес с собой большой брусок пломбира. Его нужно было сейчас съесть, потому что холодильника в комнате не было. Но она спала. Спала на разложенном уже много лет назад большом диване, кочующем из комнаты в комнату, стоящем на деревянных подпорках и застеленном грязно-изумрудным покрывалом. Сева, боясь загреметь, положил брусок в мелкую тарелку, тихо разулся, прокрался к ней. Она впервые осталась у него на ночь. И он не мог оторвать глаз от лица, которое он еще не видел спящим. В том, что она спит, спит здесь, ему чудилась высшая степень доверия. И он не знал, как благодарить ее за то, что она спит в его комнате.
Она пробудилась от первого же касания – и раскрылась, зашептала, притянула. Она была первой женщиной, у которой не надо было ничего просить. Нужно было уезжать, насытиться друг другом перед разлукой было невозможно. Оказалось, что жизнь может быть разделенной, – и это состояние, отчетливо понял Сева, пристало считать естественным. Но у него не получалось.
7
Волгодонск старел. Асфальт по-прежнему подметают, но уже давно не меняют. Раньше трудно было представить себе осыпающиеся бордюры. Пыльно дует ветер по пустынным улицам. Сойдя с автобуса, Сева огляделся: середина дня, а на всю округу три ковыляющие фигурки, если не считать людей, которые вместе с ним вышли. Привычно закинул сумку на плечо и пошел к дому. Мама, наверное, торгует.
Его здесь ждали. Да, невозможно было не приехать. Год назад он оставлял здесь так много. Вся предыдущая мутная жизнь была вписана в формы здешних улиц, аллей и тополей. Каждая щербатая скамейка или выбоина асфальта оказывались зарубкой одиноких дум, случайных встреч и неслучайных расставаний. Проспект, так привычно затянутый кверху ветвями тополей, будто не замечал, что он, Сева, изменился. Этот проспект словно напрямую обращался к тому в Севе, что целый год было не нужно и, казалось, уже пережито, преодолено более важным. Но одного вида улицы оказалось достаточно, чтобы культурный слой одного года соскочил как небывший, – и сразу вернулся морок заплесневелой ненависти к отчиму, щемящего переживания предательства, неизвестно почему душа подернулась паволокой отчаяния, сделавшей надрывным даже движение Севы к родительскому дому. Ему совсем недавно казалось, что он все это преодолел. Но он снова был в мутном потоке, из которого нет выхода.
