Сева никогда не встречался с массой. А в сентябре пошел на День города – и увидел эту лавину, которая шла сначала на Театральную площадь по Большой Садовой, потом – обратно. Вокруг шли люди, которые привыкли не обращать друг на друга внимания. Они были гораздо более уязвимы, чем он, привыкший сканировать каждого встречного. Они, видимо, ощущали себя спрятавшимися в массу. Они, возможно, даже считали, что находятся в безопасности в ней. Хотя его, видящего насквозь каждого встречного, они умело не замечали. Сева почувствовал свою власть над ними. Даже не свою, а – власть любого волка среди этого овечьего стада. А волки здесь, безусловно, были, в этой толпе для них раздолье. Бутылки, баклажки, банки с пивом в руках у каждого второго, а плотность мусора на дороге запредельна. Подогретая толпа в несколько десятков тысяч человек. Но в целом она доброго нрава. В ней действительно можно было залечь – и жить настолько полноценной жизнью, насколько это вообще возможно в одиночку.
Он проучился четыре месяца – это было так же несложно, как и школа. Коллектив был в существенной степени женский – и воспринял он его напряженно из-за почти анекдотической ситуации. Еще в сентябре к нему нагрянул в общагу Саша, этот неудержимый Саша. Они порядочно выпили, пошли за добавкой – и застряли в лифте, а их вызволяли какие-то барышни. Было темно, Сева оказался в комнате одной из них, Саша куда-то делся. Сева читал ей стихи и занимался с ней любовью. И она шла на это с каким-то надрывом, будто жертвуя последним, что у нее осталось, – а Сева не вникал, он в этот момент был исполняющим обязанности Саши. Он ушел от нее ночью, добрался до своей комнаты и свалился лицом вниз. А наутро не мог ее вспомнить. Ни лица, ни имени, ни даже этажа, на котором он был. Только ее возбуждающий зад стоял у него перед глазами. Существовала большая вероятность того, что девушка была с его курса. В следующие дни он внимательно рассмотрел всех девушек в своей группе, ни одна и бровью не повела. Но коллективный женский разум уже все про него понимал. Сева явно чувствовал невыраженную обструкцию, но не понимал, заслужил он ее или нет. Для себя самого – пожалуй, заслужил. Потому он не пытался разрушить возведенную стену и сосредоточился на учебе. Он спокойно в одиночестве садился на заднюю парту, не обращая внимания ни на кого, не заговаривая ни с кем.
Ближе к декабрю на спецкурсе по латинскому, куда ходила только часть группы, одна блондиночка подсела к нему сама. В ее лице, впрочем, было некоторое высокомерие, в тонкой извилистой улыбке пряталось нескрываемое снисхождение. Марина оправдывала его возрастом – она была на два года старше всей группы. Взрослая женщина могла себе позволить сесть с плохим, но единственным мальчишкой.
– Наверное, будешь отвлекать меня болтовней? – откинувшись, предположил Сева, когда она присела рядом за парту.
Ее натянутая улыбка стала шире, но подбородок чуть задрожал. Лобовые атаки были не ее стихией.
– Но поскольку ты симпатичная, я потерплю, – закончил Сева, нарочно не глядя не нее.
– Какая наглость! – наконец воскликнула она. – А если бы я была менее симпатичной, ты бы выгнал меня с позором?
– Как и многих до тебя, – подтвердил Сева.
– Это была уборщица. Зря обидел Евгению Михайловну.
Сева соскучился по этому легкому драйву.
– Какая у тебя необычная «ж», – произносил он, глядя на ее почерк через руку. – У меня, между прочим, тоже. При случае покажу тебе свою «ж».
– Буду польщена, – дрожал ее подбородок.
Он чувствовал, что остроты проходят. Но на этой стадии все могло и остаться. Было даже как-то странно примерять к себе эту высокомерную леди, сопровождавшую шуткой каждое суждение. Однако прямо на латинском она шепотом спросила:
– Когда ты покажешь мне свои стихи?
– Хочешь, сейчас одно прочту?
– Сейчас?
– Называется «Фонтан», – и Сева зашептал ей на ухо:
Мне не нужно ни одно твое подобье.
Если ждать тебя так всю жизнь – значит, проживу не зря.
Я оглядел трамвай, бульвар, автобус —
да, ты здесь. Куда же без тебя…
Я казался грязным от лишней прямоты.
Мы говорили, а снег не таял,
