— Все равно что ставить двадцать миль забора, — сказал он. — Только и думаешь, как бы поскорее добраться до следующего столба.
— Нет, — отозвался Кэшин. — Дурь это все.
Он ощутил, что наваждение прошло. Это было похоже на окончание лихорадки. Когда чувствуешь себя мокрым, слабым, но счастливым.
— К чертям собачьим этот дом, пусть так и останется.
Ребб ковырнул землю носком ботинка и ответил:
— Ну, не знаю… Могло быть и хуже. А так хоть что-то строишь.
— Не надо ничего. Какой смысл?
— Тогда зачем было начинать?
— Дурь это все. Правда дурь. Давай свернем все.
— Так для чего было все это сюда переть? Глупо сейчас все сворачивать.
— Нет, решено.
— Быстро же ты решаешь!
Кэшин начал раздражаться.
— Мне вообще-то чаще приходится принимать решения, чем тебе, бродяге! — выпалил он и тут же пожалел об этом.
— Я не бродяга, а мигрирующая рабочая сила, — ответил Ребб, не глядя на него. — Мне платят за такую работу, которую не хотят делать сами. Вам же государство платит, чтобы вы охраняли собственность богатых! Только кто-нибудь из них вам звякнет, так вы тут как тут, с сиреной и всеми делами. А бедняк? Нет, подожди, много вас тут таких, будет время — заглянем.
— Чушь собачья, — ответил Кэшин. — Чушь. Ты даже понятия не имеешь, о чем говоришь…
— Те погибшие мальчишки, — продолжал Ребб, — это одно из ваших решений?
От гнева Кэшин закусил губу, почувствовав во рту привкус железа.
— Знаешь, чем мы отличаемся? — сказал Ребб. — Я не привязан к работе. Могу трудиться, где захочу.
В тишине к ним подошли собаки, стали приставать, лизать — как будто, шаря по подлеску, услышали, что в голосах их друзей звенит злость, и прибежали, чтобы их успокоить.
— Как бы там ни было, раз я бродяга, так у меня права нет высказывать тебе то, что думаю, — сказал Ребб.
Кэшин не нашел, что ответить. Из их отношений внезапно исчезла легкость, установившаяся в предыдущие дни, и у них не было опыта споров, к которому можно было бы прибегнуть.
— Доить пора, — прервал тишину Ребб.
Он поднялся, чтобы идти, воткнул лопату в кучу песка, кинул мастерки в ведро с водой, так что из серебристой глади торчали одни деревянные ручки.
Собаки, совсем черные на фоне жухлой травы, радостно потрусили за ним вниз по склону и вдруг повернулись и уставились черными глазами на Кэшина, который по-прежнему сидел на кирпичах.
Ребб уходил все дальше — совсем ссутулился, склонил голову, руки засунул в карманы.
Собаки не знали, к кому бежать.
Кэшин хотел было крикнуть им: «Бессовестные твари! Взял вас к себе, спас от верной смерти, а иначе жили бы сейчас на бетонном дворе, по уши в собственном дерьме, и жрали бы не кроликов, а мороженых кур из супермаркета. А оно вон как — я для вас бесплатная столовая да теплая подстилка!»
Ну и ладно! Валите отсюда! Пошли вон!
И тут собаки обернулись и ринулись к нему, да так, что от быстрого бега уши их развевались на ветру, точно флаги. Добежав, они запрыгнули на него и, обнимая лапами, счастливо завизжали.
— Дейв! — крикнул он.
Ответа не было.
— Де-ейв! — повторил он уже громче.
Дейв слегка повернул голову, но не остановился.
— Ладно, починим эту чертову развалину!
Ребб пошел дальше, но поднял правую руку с выставленным вверх в знак одобрения большим пальцем.
* * *
Телефон зазвонил, когда он делал себе бутерброд.
— Джо, пора завязывать с этим делом, — произнес Виллани. — Игра окончена.
— Почему это окончена? — спросил Кэшин. — Потому что Донни утопился? Так это же не признание. Это обвинение местным дуболомам.
— Ты Бобби Уолша вечером по телевизору видел?
— Нет, — ответил Кэшин и сел за стол.
— Отстаешь от жизни, сынок. Мы, оказывается, казнили трех ни в чем не повинных черных ребятишек. Прямо как на Голгофе, только рядом с Иисусом не разбойники, а сущие агнцы.[30]
— А можно…
— И еще, — продолжил Виллани. — Кое-кто поговорил кое с кем, а этот кое-кто поговорил с депутатом, ну а уж депутат — со мной. И знаешь о чем? О том, что вчера ты ездил в дом Бургойна.
— Ну и?
— Меня спросили, какого черта мы забыли в «Высотах».
— Работали, больше ничего. Эрика, что ли, пожаловалась?
— Там повсюду видеокамеры. Зачем тебя туда понесло?
