— Погоди, Джасти, погоди. Дункана надо сначала подготовить. Дункан, «пустите» — это очень серьезное слово. Пустите… Давай говори, Дункан. Повторяй за мной: «Пустите детей приходить ко Мне». Давай, Дункан!
Кэшин понял, что глаза его открыты, — он видел свет. Свет двигался, плясал по стенам, отбрасывал тени; они решили не включать электричество, зажгли только свечи; Дав умер, и они подумали, что он умер тоже или вот-вот умрет, истечет кровью.
Истечет кровью…
Вэллинз что-то мычал, силясь повторить библейские слова.
— Ребенок, — говорил Джейми. — Маленький мальчик, Дункан. Ты их когда-нибудь жалел? Тебя не мучила совесть? Думаю, нет. Ни тебя, ни Робина, ни Крейка. Когда я сидел в тюрьме и услышал, что Крейк умер, мне стало очень грустно. Господу было бы угодно, чтобы я помог и Крейку.
— Разреши мне! — рвался Джастин. — Пусти, Джейми!
Кэшин попробовал приподняться, но сил не было, он не мог шевельнуться, и поэтому оставалось одно — лежать, ждать, когда они убьют Вэллинза и уйдут. Можно было сдержать дыхание. Джейми теперь все равно, что с ним будет.
— «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, — говорил Джейми, — пожелают умереть, но смерть убежит от них».[41] Только в тюрьме, среди ужасных людей, до меня дошел смысл этих слов. А ты их теперь понимаешь, Дункан?
— Пожалуйста, ну пожалуйста, ну… — страшно, еле слышно стонал кто-то.
— Я часто хотел умереть, и не мог, Дункан. А теперь я знаю, что Господь хотел, чтобы я жил и страдал, потому что в отношении меня у Него был свой Промысел.
— Разреши мне, Джейми, разреши, — все повторял Джастин.
— «Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти».[42] Знаешь эти слова, Дункан? Это из Откровения Иоанна Богослова. «Ключи ада и смерти»… Господь вручил их мне. Что, страшно тебе, Дункан? Страшно?
«Ну что я здесь валяюсь? — думал Кэшин. — Я погубил Дава, а эти двое пытают человека. Если буду жив, что скажу Синго? Хотя при чем тут Синго? Виллани, Фину, Биркертсу, я же полицейский, в конце-то концов…»
— Господь хочет, чтобы ты понял, что такое боль, боль и страх, Дункан, — говорил Джейми. — Он хотел, чтобы и Чарльз узнал это, после того, что Чарльз сделал со мной. А еще твой друг Робин. Знаешь, я ведь так и не забыл ваших лиц. Говорят, дети не помнят насильников. Некоторые помнят, Дункан, еще как помнят, каждую ночь видят их в своих кошмарах.
Раздался визг, пронзительный визг, полный боли.
— Не бойся, Дункан. Робин вот боялся, и ему повезло, что мы так торопились. И Артур Поллард тоже боялся. Я не знал об Артуре, но в тюрьме Господь свел меня с одним человеком, очень грустным человеком, и он рассказал мне об Артуре.
— Ради бога… О… о… — стонал истязаемый.
— «Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог, ждал сострадания, но нет его, ищу утешителей, но не нахожу, — продолжил между тем Джейми. — И дали мне в пищу желчь, и в жажде моей напоили меня уксусом».[43] Дункан хочет пить. Джасти, напои-ка его.
Что-то зажурчало, слышно было, как человек кашляет, задыхается.
— Так-то лучше, да?
Тишина.
— Ну все, Дункан, больше не шумишь, да? На свинью ты похож, Дункан. Молишься сейчас или как? Антихристу молишься? Кому ж еще, ты ведь больше никому не умеешь. Вот, Джасти, Господь желает, чтобы ты отправил Дункана в гости к его царю — антихристу.
Кэшин встал на колени, тяжело поднял голову.
Мерцающий желтый свет. На голом каменном алтаре что-то лежало, розовое, перевязанное веревкой наподобие того, как обвязывают кусок мяса перед тем, как пожарить. Кровь текла ручьями.
У алтаря стояли двое. Тот, что поменьше, справа, держал в руке нож, на лезвии которого блестел свет от свечи. Другой, повыше, держал Вэллинза, его голову; Кэшину было видно, что это голова и что мужчина — это был Джейми — держит голову Вэллинза за уши, словно целуя ее…
Нет!
Кэшин потряс головой — это получилось как-то само собой, непроизвольно. Он попробовал выпрямиться. На полу что-то темнело, столбик, нет… или да, столбик с крестом наверху, медным крестом с заостренными концами, но не стрелками…
Нет, не со стрелками.
