В Тель-Авиве было одно кафе, где собирались разные писатели и актеры. Я как-то случайно забрел туда. В молодости статьи о литературе и писателях меня занимали. Я читал книги, восхищался умением авторов словами выражать мысли и чувства своих героев, потаенные движения их сердец. Но когда я увидел их в этом кафе, на их лицах читалось то же, что и на лицах других: алчность, тщеславие, мелочность. Они так же возбуждались при виде проходящих женщин. Их жены с ярко накрашенными губами тянули через трубочки лимонад или оранжад и отпускали все те же пошлые реплики. Не нужно отличаться особенным умом, чтобы понять: интеллектуалки строят те же иллюзии, мечтают о той же неосуществимой любви, недостижимом счастье, что и самые обычные женщины. В перерывах между фантазиями они почитывают трогательные истории о преследуемой миллионерами красавице или об актрисе, которая за одно лишь выступление в Лас-Вегасе получила десять тысяч долларов. Время от времени они поглядывали на себя в зеркало. Не виден ли возраст? Нет ли следа морщин? Помог ли на самом деле крем Хелены Рубинштейн остановить разрушительное воздействие времени?
После нескольких дней затворничества я начал встречаться со своими варшавскими знакомыми — друзьями, приятелями, теми, с кем познакомился в Вильно, Москве и Ташкенте. Мне не нужно было их искать: я встретился с кем-то одним и он сообщил о моем появлении прочим. Некоторых я увидел прямо там, в кафе на бульваре Дизенгофа. Начались объятия, трогательные слова, расспросы и воспоминания. Многие из моих знакомых погибли при Гитлере, или умерли с голоду, или сгинули в сталинских лагерях. Другие были убиты на войне — в Красной Армии или в польском Сопротивлении. Третьих в могилу свели инфаркт или рак. Почти все уцелевшие оказались здесь. Со всех сторон неслось: убит, умер, погиб, расстрелян. Весь Тель-Авив был одним огромным лагерем уцелевших. Вдовцы находили себе здесь новых жен, вдовы — новых мужей. Те из женщин, кто был еще молод, снова обзаводились детьми.
Приглашения сыпались на меня со всех сторон. Я постоянно покупал цветы и конфеты и вечно куда-то ехал на такси. Некоторые говорили, что уже похоронили меня. Я словно бы восстал из мертвых. По моей одежде и тем подаркам, что я приносил, они, очевидно, догадались, что в Нью-Йорке я явно не бедствовал. Некоторые начали намекать или даже открыто просить, чтобы я помог им перебраться в Америку. Конечно, Израиль — это наша страна и наша надежда, но переварить святой язык и иудаизм в таких количествах не так-то просто. К тому же, шептали мне на ухо, здесь ничего невозможно добиться, если у тебя нет могущественных покровителей наверху. Нужно быть членом правильной партии или иметь хорошие связи. Здесь, как и везде, прав был сильный. А как иначе? Евреи ведь тоже люди. Как-то я заговорил с одной женщиной о вещах достаточно щекотливых. Она сказала, что здешний климат охлаждает мужскую страстность и прямо противоположным образом действует на женщин, которые становятся очень пылкими.
— И что же вы с этим делаете? — спросил я.
— Ну, справляемся кое-как, — ответила она и хитро улыбнулась.
Почему бы и нет? Я был туристом, американцем, и никак не мог повредить ее репутации. Жил в хорошем отеле, скупостью не отличался, в деньгах не нуждался. Она собрала обо мне всю информацию, какую только могла. Знала все о моих знакомых, их делах, их семейной жизни, даже об их тайных желаниях и часто повторяла, что здесь, на Святой Земле, люди ведут себя ничуть не более осмотрительно, чем в Париже или Нью-Йорке. Я понимал, что не все из услышанного мною правда, но многое подтверждали и другие. Нет, буквы иврита и еврейские лидеры все же не стали надежным барьером от зла и беззакония.
В перерывах между встречами и приглашениями я ходил в синагоги. Да, многие евреи в Тель-Авиве молились. Многие жили честно и набожно. В школах преподавали Писание, еврейскую историю, Мишну и даже кое-что из Гемары. Многие соблюдали кошер и субботу. Но чем больше я встречался с такими евреями, чем лучше узнавал их, тем яснее понимал, что им не хватает сил защитить своих детей от влияния мирского, правящего страной. Их образ жизни чаще всего не был порождением пламенной веры, он вырастал из повседневности, а иногда и из необходимости быть членом какой-либо партии. Это был холодный, вялый иудаизм. Я заговаривал с людьми в синагогах. Никто из них не обладал верой, достаточной для того, чтобы побороть искушение сил зла. Молитвы заканчивались, и сторож закрывал двери синагоги. Я не нашел тут ни одного дома учения, где бы мальчики сидели над Талмудом с тем же усердием, что в Варшаве или Люблине. Сыновья в крохотных кипах на затылках, отцы с аккуратно подстриженными бородами или чисто выбритыми подбородками, матери без париков, все они были славными людьми, но отнюдь не борцами с дьяволом. Они принадлежали к религиозной партии, их сыновья и дочери служили в армии. Они читали те же книги и смотрели те же фильмы, что и неверующие. День ото дня они все больше и больше отходили от веры и погружались в суету светской жизни. Многие из них молились только в субботу и по праздникам. Я уверен: сменится несколько поколений, и они утратят религиозную традицию.
