С отъезда Жана прошло четыре с половиной месяца, сто тридцать семь дней, сто тридцать семь ночей. Нару полило дождем, выстудило морозом, ошпарило солнцем, песок напился, затвердел, снова стал мягким. Были бури, пронеслись ураганы, похожие на голову Моисея на горе Синай, иногда целыми ночами не смолкал гром. Деревья сильно трепало; поутру я шла взглянуть на их широкие оранжевые раны, сосновые ветви были как вееры, дубовые — как сломанные кости, корни торчали из земли. Моя кобыла перескакивала через поваленные стволы, ей не было страшно, она брала разгон, а я думала о войне, задаваясь вопросом: что же это такое? В Наре есть немцы, но войны нет. Почти в каждом доме живут люди в зеленой форме, в черных сапогах, они вежливо разговаривают с владельцами домов и не покушаются на их движимое имущество. У них есть машины, лошади, они ходят туда-сюда, держатся спокойно. После Рождества они больше ни разу не повторяли шутку с гробом, но продолжали петь. Проходя заведение, которое они называли казино, — большой дом мсье Дурта на площади, против церкви, — можно было слышать хор; у нотариуса, мсье Малишека, один офицер по утрам и вечерам играл на скрипке, У нас дома полковник то и дело садился за пианино, переходя от Бетховена к Штраусу. Время от времени он давал концерт. Тогда Мелани приходилось переносить все стулья из коридора в гостиную, она наполняла граненые хрустальные штофы и графины с серебряным горлышком бурыми жидкостями, расставляла бутылки с пивом и коньяком на столе, покрытом узорчатой скатертью, спадающей до самой земли, но это уже не занимало нашего внимания. «Чего ж вы хотите? — говорят у нас. — Немцы выиграли войну», — а я снова спрашиваю себя: что же такое война? Можно бы ответить, что это желтый хлеб с горьким привкусом, карточки на масло, сахар и лапшу. Если честно, у нас в доме ограничения не так уж и ощутимы: немцы оставляют нам часть молока, а мы исхитряемся не отдавать и яйца. Бабуля каждый месяц велит тайком заколоть овцу (а то и теленка), а Жюльена разделывает ее, блестя глазами и сжав губы. Тетя Ева кипятит жир в котле, добавляя туда тальк и смолу. По дому распространяется прогорклый запах, целый день сводит живот и кусок не лезет в горло, зато два дня спустя у нас есть мыло — лепешки неопределимого цвета и запаха, решительно тонущие в ванной. Все это еще не война. Как и беженцы из Эльзаса, появившиеся однажды вечером, за полгода до немцев, на площади под платанами, среди старых одеял и чемоданов, перевязанных бечевками. У их малышей были глаза цвета горечавки (по словам бабули), их разместили у сестер, по старым фермам, они помогали в лесу и на огородах, а потом, с приходом немцев, снова ушли. Зато война — это, наверное, шестнадцать женщин из Нары, чьи мужья или сыновья оказались в плену в Германии. Они идут через поселок со вдовьими лицами, мрачные, тощие, словно велосипедные рамы, прижимая к груди посылки для отправки в Германию, в которые они кладут свои порции шоколада и сахара, печенье (не более аппетитное, чем мыло тети Евы) и паштеты, купленные у фермеров из тех, кто еще может откормить поросенка. Война — это еще лагерь в Рокасе, в выжженных ландах, в пяти километрах от Нары, североафриканцы, сенегальцы, малагасийцы, которые живут за колючей проволокой в деревянных бараках, выстроенных не знаю во сколько рядов. Их видно с дороги, они носят ведра, подметают, болтают, курят. Когда я в первый раз пришла в лагерь Рокаса и посмотрела на этих мужчин, неспешно выполнявших работу домохозяйки, мне показалось это глупым, нелепым. Но не страшным. Каждое воскресенье я отвожу еду узнику, которому стала военной крестной — молодому тихому негру, Акибу Карабану, уроженцу Берега Слоновой Кости. Свидание проходит в некоем подобии внутреннего двора; посетителей и узников разделяют длинные столы. Акибу обожает капустную похлебку; я наливаю ее в железный котелок, оборачиваю газетой и укладываю в седельную сумку велосипеда, она еще теплая, когда я приезжаю в Рокас; Акибу поглощает ее при мне, причмокивая и улыбаясь. У всех девушек в Наре есть свой крестник, они навещают их, привозят на багажнике велосипеда суп или что-нибудь еще (рагу, кашу из кукурузной муки) и спрашивают: ну как, вкусно? Ничего? Им отвечают довольной улыбкой. Немецкие часовые, присутствующие при таких свиданиях, ведут себя спокойно, ходят взад-вперед, зевают, глядя в небо; им скучно, и пленным тоже, и мне, но Акибу никогда не жалуется. Всю неделю он работает на рубке леса, он дровосек, и ему это нравится. Рассказывая о том, как валят деревья, он улыбается точно так же, как когда хлебает суп.
