Комната была едва ли больше чердачной каморки. Она и располагалась на самом верху здания, от неба ее отделяла лишь тонкая крыша; все стены внешней стороной выходили на улицу, и в комнате вечно гуляли сквозняки. Через единственное большое окно слева виднелись уродливые колпаки дымовых труб и черепичные крыши других домов, тянувшиеся до горизонта, насколько видел глаз; ни одно деревце не нарушало этого однообразия, лишь струйки дыма беспрестанно поднимались из труб в свинцовое небо.
Летом здесь, под крышей, жара была невыносимой, но сейчас стояла зима, и даже при плотно закрытом окне в комнату проникал снаружи ледяной воздух. Все в ней промерзло насквозь – и стены, и голые доски пола: казалось, тепла не жди, пока вновь не придет весна и не засияет солнце.
Напротив окна, рядом с дверью, ведущей в маленькую спальню, был камин, в котором давно не разводили огонь. Там лежала, ожидая своего часа, небольшая вязанка хвороста – ее бережно хранили до той поры, когда холод уже совсем невозможно будет терпеть; тогда хворост начнут понемногу жечь, и тощее пламя создаст впечатление тепла.
Стены в комнате были коричневые, с огромными бесцветными пятнами под потолком в местах, куда с крыши просочилась влага.
Мебели было немного: посреди комнаты – шаткий трехногий стол и два стула, у камина – протертый матрац и рядом скамья, грубая имитация дивана, покрытая старым ковром, а на ковре предмет особой гордости – линялая бархатная подушка. Ближе к двери, ведущей на лестницу, стоял буфет. На полке за приоткрытой буфетной дверцей виднелась буханка хлеба.
Из смежной спальни доносился женский кашель, раздражающе неуемный, громкий, сухой кашель, который повторялся через равные промежутки времени, а за ним следовал тяжелый вздох, как будто больная вконец измучилась и уже ни на что не надеется. Один раз женщина попробовала докричаться до кого-то в комнате:
– Ты уже вернулся? Есть там кто-нибудь?
Поскольку никто не ответил, она поняла, что никого нет. И снова зашлась кашлем. Поэтому она не услышала тихого стука в дверь, и только когда дверь открылась и кто-то вошел в комнату, она догадалась, что не одна.
– Это ты? – спросила она. – Вернулся наконец?
Вошедший немного помедлил с ответом. Это был старик в длинном поношенном пальто, которое доходило ему почти до пят. Руки в толстых вязаных перчатках были сложены на круглом, как шар, животе.
Пожав плечами, он провел языком по губам.
– Это я, мадам, – сказал он, повернув голову в сторону спальни. – Вы, поди, меня сегодня заждались. – Он улыбнулся, услышав, как она приглушенно вскрикнула. – Нет, муженек ваш еще не вернулся. И неизвестно, когда заявится. Но мне-то разницы нет. Вы ведь знаете, зачем я пришел.
Он помедлил и вскоре услышал ее голос – торопливый, испуганный, на грани плача.
– Говорю же вам, у меня денег нет. Это бесполезно. Даже если вы пригрозите убить меня, мне все равно нечем вам заплатить. Неужели так трудно подождать еще немного, неужели так трудно дать нам отсрочку? Вам ведь ничего не стоит подождать. Он скоро придет домой и, может быть, отдаст долг. Но я ничего не могу – я больная и беспомощная.
Прищурившись, старик оглядел комнату, словно искал выход из положения. Он даже заглянул в буфет, где, кроме буханки, ничего не обнаружил.
– Больше я ждать не могу, – резко сказал он. – Последний раз говорю: мое терпение лопнуло. Вы должны были заплатить сегодня утром, и только по доброте душевной я ждал до этого часа. Мне-то как, по-вашему, жить? Я должен получить, что мне причитается. И я не уйду, покуда вы не отдадите долг.
