Радуга в аду - страница 3

. А он преспокойно это, — она потрясла книгой, — читает. И даже, как будто, понимает все. Лицо спокойное. Главное, лицо спокойное, даже вдумчивое… и без позы, просто — спокойное вдумчивое лицо. Артист! Как же нужно ненавидеть и презирать их всех, чтобы прийти на вечеринку, и, сев в кресло, читать все это, — она вновь потрясла книгой. — Как же нужно ненавидеть людей… А знаешь что, — сестра значительно глянула на брата. — Он их не просто ненавидел, он… боялся их, людей. Боялся вот этой людской радости. Он радости боялся. Он, вообще, шизофреник! — завизжала сестра, — он шизофреник, дурак больной! Ты понимаешь?! — сестра зарыдала. — А ты… ты ходишь к нему. А он… ни разу. Ни разу. Мне было пять, тебе три, ты не помнишь, а я помню; мы с мамой гуляли и его встретили. Так он сделал вид, что не заметил нас. Он прошел, а мама не сдержалась, сказала: «Это ваш папа». Я не поверила, а когда догнала его, он поглядел на меня странно и спросил: «Тебе чего, девочка?» — А я, дура…: «Папа, — говорю, — здравствуй». Он поглядел на меня, потом на маму, на тебя — вы в шагах пяти остановились, — и спрашивает: «Это твоя мама?» — я киваю, улыбаюсь, а он: «Девочка, с тем же успехом ты можешь к любому здесь дяде подойти, и каждый окажется твоим папой», — помахал мне ручкой и пошел себе. Хорошо, я тогда не поняла этих слов. Плохо, что я их запомнила. — Она закусила губу. — Ненавижу его, — прошептала, — а будешь таскаться к нему, и тебя возненавижу. И еще, — произнесла в сторону, — ты ему не верь. — И, уже глядя брату в глаза, — он, только потому так о маме сказал, что у него у самого отца никогда не было, для него все женщины развратны. И, только попробуй, — процедила, и взгляд исподлобья, — только попробуй, — повторила и, точно уже сейчас возненавидев, повернулась к брату спиной».

После этого Вадим с сестрой месяц не разговаривал. И сейчас, вот, дверь в кухню захлопнулась, Вадим молча поднялся с кресла, оделся, уже в прихожей двумя руками всунул пуговицы дубленки в тесные прорези, нахлобучил шапочку на затылок, как носили все пацаны в их дворе, и, обувшись, вышел из квартиры. Не дожидаясь лифта, бегом— все пять этажей, и — вон из подъезда. «Не нужен, не интересен, — точно подгоняемый этими мыслями. — Не нужен, не…»

— Здорово, Вадим.

— Привет, — кивнул он парню, стоявшему возле белой «десятки» с черными тонированными стеклами, и мягкой щеточкой сметавшему с лобового стекла снег. Снег все еще падал крупными хлопьями.

— Представляешь, Вадим, выхожу сейчас из подъезда, девушка идет и говорит сама себе романтично: «Какой сказочный снег». А я, вот, сметаю его и думаю: «Какой гребаный снег», — и он гыгыкнул и подмигнул. Вадим улыбнулся, хотя смешно ему не было. И знал он, что и девушки, романтически радовавшейся снегу, не было, и… Вадим не любил этого спортивного модника с крашеными волосами, который всякий раз при встрече рассказывал какой-нибудь дурацкий анекдот, выставляя, точно это — случившаяся с ним история. — Да, Вадим, могу тебя подвезти.

— Мне не далеко, — отказался Вадим.

— А то, смотри, — парень игриво подмигнул.

И смотреть нечего. Вадим все это уже знал. Валера, а так звали парня, был до того словоохотлив и доброжелателен, что только Вадим и слышал от него: «Ну, что, пивка попьем, я угощаю», — или, — «могу подвезти». Но стоило согласиться, как Валера хлопал себя ладонью по загоревшему в солярии лбу и внезапно вспоминал: «У меня же дела! Давай завтра. Хорошо? Ну и отлично!» — и был крайне собою доволен.

Но все же, как не крепился, Вадим оглянулся, только на один миг, на эту белую «десятку», на один только миг, только глянуть на нее еще разочек. У него была мечта, давно уже — иметь вот такую же белую «десятку» с черными тонированными стеклами. Он мечтал именно о «десятке». «Мерседес», «Форд» — все это дорого, он это понимал, а вот «Лада» — белая «десятка» с черными тонированными стеклами… Она была прекрасна… такая вся округленькая, дутенькая, гладенькая, и такая вся белая. А внутри… стерео система МР3, салон… нет, не кожаный… хотя, можно и кожаный, колеса с хромированными стального цвета дисками… — он видел ее всю, эту свою белую «десятку» с черными тонированными стеклами… в которую каждое утро садился этот Валера, который и не достоин этой «десятки», и последней ее заклепки не достоин, которому ее купил его коммерсант-отец, который…