— Да телка все ищу. Третий день. Не попадался вам? Желто-белый, двухлетка.
— Видели. А нас как нашел?
— Как человек человека в лесу находит? По следам да по слуху. Пригляделся — вижу: разведчики, да с добычей, да с важной, ну вот я и объявился вам. — Мокеич посмотрел всем в глава и закончил: — Можете верить мне, можете нет.
— Есть хочешь? Хочешь есть, дедушка? — спросил Женька.
Мокеич помялся.
— Кто нонче не хочет, каждый лишнему куску рад. У вас самих, поди, не густо.
— Сегодня густо! — Женька был ужасно рад деду.
Мокеич опять поклонился.
— Ну, спасибо.
В одной из фляг осталось немного шнапсу. Никольский отдал его.
— Глотни за встречу.
— Ах! — крякнул Мокеич. — Вот победим, такую в животе разведем сырость!
Немец покосился на Мокеича, и Мокеичу не понравился этот взгляд.
— Чего смотришь, ирод? Сколько душ погубили? Будь моя воля…
— Нельзя, пленный, — сказал Никольский. — По Женевской конвенции теперь его трогать запрещается. — Никольский подвел Мокеича к салу и приказал: — Уничтожить!
Пока Мокеич ел, все молча собрали мешки, проверили оружие и снова присели у карты.
Мокеич стряхнул с бороды крошки.
— Вот как вы выведете эту важную сволочь? Ишь, холеный какой!
— Ты не поможешь? — быстро спросил Никольский.
— А доверитесь? — Мокеич вертел головой. — Доверитесь?
Все переглянулись.
— Ты местность хорошо знаешь? — спросил Кедров.
Мокеич встал. Глаза его воинственно сверкнули.
— Здесь родился, здесь вырос, здесь и старость подошла. Округу на сорок верст, как огород свой, знаю. Где какая сосенка, где какой гриб…
— Гриба еще нет, — сказал Бадяга.
— Известно — какой в мае гриб. Это я к слову сказал.
— А нога, дедушка. Как же ты…? — Женька не договорил.
Мокеич сложил руки на груди крест-накрест.
— Вы только доверьтесь, только доверьтесь — не подведу. Нога у меня такая отроду, а в ходьбе ничего.
— Мы к фронту идем, отец, — сказал Кедров. — А если что случится с тобой?.. Мокеич поднял подбородок и стал похож на исландского шкипера — рыжебородый, светлоглазый, с твердым ртом и квадратным подбородком.
— Случится — так что ж, печалиться обо мне некому. Сыны в армии, а бабка еще до войны померла. Разве что внуки поплачут, так детские слезы, что роса — пригрело солнышко, и нет их. — Мокеич обернулся к немцу. — Мне бы хоть чем-нибудь им отплатить.
— Так что, трогаемся? — спросил Батраков, ни к кому в отдельности не обращаясь.
— Хорошо, Василий Мокеич, идете с нами, — решил Никольский.
— Вставай, — сказал Кедров немцу. — Бери мешок.
— А ты, дедушка, сознательный, — сказал Женька уже на ходу.
— Будешь сознательный, — ответил Мокеич. Он пропустил немца вперед. — Поживи с ними два года, они тебе эту сознательность через зад вобьют.
Никольский засмеялся, и Мокеич сердито посмотрел на него.
— Ничего тут смешного нет? — Вы вот, вы вот на целых ногах, а два года до нас шли.
Никольский перестал смеяться.
— Так откуда шли, отец!
Никольский надел мешок и поправил гранатную сумку.
— От Волги? — понизив голос, спросил Мокеич.
— От Волги.
— А в Москве он не был?
— Не был. Подошел, правда, близко, чуть ли не до трамвайных остановок. Ты иди вперед.
— М-да… — сказал Мокеич, обгоняя Батракова и Кедрова. Я думал — брешут они. И про Волгу брешут, и про Ленинград, и про Москву.
— Все верно, — хмуро бросил Кедров.
Пошагав немного, Мокеич обернулся:
— Как же так оно получилось — пол-Расеи отдали?
Батраков тоже хмуро бросил ему:
— Долгий разговор, отец. Ты иди — надо торопиться.
Мокеич вздохнул.
— Иду. Эх, мать ее рябая жила!
Мокеич шел уверенно, словно всю войну водил группы через тылы немцев. Больше он не оборачивался, а шел и бормотал что-то под нос, и иногда сокрушенно тряс головой или взмахивал руками и хлопал ими себя по бокам.
Когда лес поредел, Никольский спросил его:
— Ты, Сусанин, не сбился?
Мокеич не понял:
— При чем тут — с усами?
— Мы верно идем? — переспросил Песковой.
— Верно, верней не придумаешь.
— Ты не кипятись, отец, — сказал Батраков.
— Я и не кипячусь, он кипятит, — буркнул через плечо Мокеич. — При чем тут усы? При чем, а?
Никольский засмеялся.
— Усы гусара украшают.
Мокеич показал ему пустые руки.
— Хорош гусар.
