Овраг становился все уже и мельче, и они двигались все медленней и осторожней, стараясь не шлепать по воде. Когда до края оврага можно было достать рукой, Мокеич остановился и потер ладонью грудь над сердцем.
— Ну все, надо вылезать, — сказал он Никольскому и сел в холодную жижу.
Никольский шепнул Женьке:
— Поможешь деду.
— Помогу, — ответил Женька. — Вы не очень быстро.
Кедров снял с немца мешок и достал гранаты.
— Берите.
Никольский и Тарасов вылезли из оврага и пошли, пригибаясь так низко, что касались гранатами земли.
Мокеич пропустил Женьку вперед и перекрестился.
— Господи, благослови!
Они прошли совсем немного, но перед ними взлетели немецкие осветительные ракеты, и они легли, ожидая, когда ракеты опустятся, а потом поползли. Земля хорошо приняла их, мягко расступаясь под грудью; под каждым из них получался желобок, в него сразу же набегала вода, но они старались втиснуться в землю поглубже. Они проползли артиллерийские и минометные позиции, и переползли одну траншею, а гроза все не утихала, и каждый благословлял ее и просил небо лить и грохотать еще всего полчаса и только реже сверкать молниями. Они переползли и вторую траншею, но ракеты взлетали все впереди, не сбоку. Между второй и третьей траншеями у противотанковой батареи их или услышали, или кого-то из них заметил часовой. Часовой окликнул:
— Wer da? (Кто идет? — нем.)
Они еще плотнее втиснулись в землю и замерли, и вода потекла им за ворот шинелей, под гимнастерки и в рукава до плеч, и по бокам, но они не чувствовали ее.
Дежурные немцы высунулись из окопов, каски немцев над окопами походили на холмики или большие грибы.
— Wer da? — повторил часовой.
Кедров ткнул пистолет в грудь пленного.
— Ответь что-нибудь.
— Schrei nicht? (Чего орешь? — нем.) — крикнул по-немецки пленный.
Часовой ничего больше не спросил, каски одна за другой исчезли — немцы прятались в лисьи норы.
Они долго лежали, не шевелясь, не решаясь шептаться, потом Батраков переполз к Никольскому.
— Гроза стихае, — сказал он.
— Да. Одна ракета — и нас перестреляют… Пусть Бадяга отстанет или… Бадяга! — позвал он шепотом. Бадяга не слышал.
К ним подполз Мокеич.
— Надо бы, товарищи, ползти.
— Сейчас, отец, — сказал Никольский и перебрался к Бадяге. — Дай пулемет.
— Зачем? — спросил Бадяга.
— Я прикрою.
— Я и сам могу. — Бадяга обернулся и нащупал у Пескового сумку с магазинами. — Сымай.
Песковой снял сумку.
— Грязи нет, я тащил ее на спине.
Бадяга ощупал магазины, распахнул на груди шинель, сунул один магазин за пазуху, ослабил ремень, заткнул второй магазин за пояс, так что магазин прикрывал поясницу, и затянул ремень.
Им пришлось задержаться еще: впереди вдруг начал стрелять пулемет, за ним застрочил второй, потом еще один, еще, и через полминуты вся первая, если считать с фронта, траншея стреляла из пулеметов, автоматов и винтовок.
Они видели по вспышкам выстрелов, где были немцы и где их не было. Они видели далеко впереди и другие вспышки, это стреляли по немцам. На эти вспышки они смотрели с надеждой и не боялись, что оттуда могут прилететь пули и ранить или даже убить кого-нибудь — пули не разбирают своих и чужих, — а если бы даже кто-нибудь из них и подумал так, то все равно не поверил бы, что это может случиться (немец, конечно, не шел в счет).
Немцы начали стрельбу впустую. Пулеметчику просто что-то померещилось — так на фронте бывает ночью, — и он начал стрелять (когда сам стреляешь, не так страшно), за ним начали стрелять соседи, и стрельба пошла в обе стороны от пулеметчика. С той стороны тоже начали стрелять, но потом обе стороны убедились, что стрелять не в кого, и стрельба, где сама по себе, а где и по команде, затихла.
Наконец совсем стало тихо, и они сползлись теснее.
— Осталось метров полтораста, — сказал Никольский.
— Теперь они не скоро уснут, — сказал Батраков.
— Поползем? — спросил Женька.
— Держитесь левее, — сказал Бадяга. — Там вроде меньше их.
— Ползти тоже рискованно, — сказал Никольский.
— Может, рывком? — спросил Кедров.
— Могут принять за своих, если в рост, — сказал Тарасов.
— Всего метров сто пятьдесят, — повторил Никольский. — Ты что, отец, шепчешься?
