В одной банке осталось немного консервов.
— Дай и это, — сказал Кедров.
Никольский лежал под сосной, сосал трубку, смотрел на немца, смотрел, как он ест, и негромко ругался:
— Высшая раса! Носители цивилизации! Народ философов и поэтов. Тевтоны, бюргеры, колбасники и гомосексуалисты.
— Ложитесь все, — сказал Кедров? — Я покараулю.
Батраков лег рядом с Никольским и положил голову ему на бедро.
— Дай срок, Витя, мы сведем с ними счеты, — сонно сказал он.
Тарасов, Песковой и Женька постелили под той же сосной палатки, бросили на них вещмешки, улеглись и через минуту словно провалились куда-то, уснули.
Кедров сел шагах в четырех от немца со стороны спины. Он сидел, привалившись к дереву, и кусал травинку, и смотрел то на небо, то на немца, то на спящих, то на красных лесных таракашек, известных под названием «солдатиков». Его клонило в сон, и он сонно тряс головой и встряхивал автоматом, который лежал у него на коленях.
Первым проснулся Женька. Он поежился и зевнул.
— Ты чего же не разбудил меня? — спросил он. — Я бы посидел с фрицем.
Кедров закурил новую сигарету.
— Да сколько вы спали? Толкни-ка Никольского.
Женька подергал Никольского за рукав. Никольский сел и стряхнул дремоту.
— Продолжаем жить?
— Продолжаем, — согласился Женька.
Никольский щелкнул пальцами.
— Сейчас бы чашечку кофе! — мечтательно сказал он. — Ты любишь кофе?
Женька пожал плечами.
— Не знаю. У нас в деревне чай пьют.
— Чай — это тоже хорошо. Свежий, крепкий чай. Особенно сейчас бы. — Никольский вздохнул и плюнул — во рту у него после шнапса было отвратительно. — Стакан цейлонского чаю! Да, Женька? Или ты в деревне пил индийский?
— Не помню. Разве не все равно? — удивился Женька.
Никольский глотнул воды из фляги и стал разжигать трубку.
— Представь себе, не все равно. Но сейчас это — детали. Ого! Без трех минут четыре. Ну-ка, подъем, подъем, служивые. Дай, Игорь, карту.
Кедров вынул из планшета карту немца и расстелил ее.
— М-да, — протянул Батраков, присмотревшись к карте.
Карта была штабная, большого масштаба, немецкая оборона обозначалась на ней сплошной линией, и овалы с флажками полков и дивизий западнее этой линии ничего не говорили им: оборона изображалась условно, а не показывалась топографически — как она идет, где проходят окопы, где расположены артиллерийские и минометные позиции, на карте не обозначились места, где в этих овалах были немцы и где их не было.
Все сразу же увидели, что карта им не поможет. Попади такая карта начальнику штаба корпуса хотя бы за день до наступления, и начальник штаба, наверно, отвинтил бы с кителя орден и отдал бы тому, кто принес ее, но для них сейчас эта карта была только куском бумаги, годной разве, чтобы разжечь костер.
Батраков, взглянув на солнце, повернул верхний обрез карты к северу, поводил пальцем по карте и отчеркнул ногтем крестик.
— Мы примерно здесь. Вот Григорьевка, откуда мы наступали. Та длинная деревня — предпоследняя, а вот та… Мы вошли в лес примерно здесь. Вот просека — эти пунктиры, вот дорога. Мы прошли левее тригонометрической точки, той вышки, на которую хотел идти Песковой. Мы примерно здесь, — повторил он. — Километров пятнадцать от фронта.
— Может, наши продвинулись? — сказал Песковой.
Батраков провел ногтем от крестика к синей линии и пересек ее.
— Если держать строго на восток, Григорьевка останется правее.
— Надо идти на восток, — сказал Никольский.
— Да, — поддержал Бадяга. — Неважно, где выходить.
Тарасов пристально рассматривал значки на карте.
— А выйти бы надо.
Все молчали.
Кедров толкнул Никольского.
— Посмотри, фриц слушает. Мне кажется, он понимает. Я все время слежу за ним.
Батраков прищурился и поманил немца пальцем.
— Иди сюда.
Немец встал и шагнул к палатке.
— По-русски понимаете? — спросил его Никольский.
Немец что-то ответил по-немецки.
— Как консервы? — спросил Песковой.
Немец снова сказал что-то по-немецки.
— Что он говорит? — спросил Бадяга у Кедрова.
— Откуда я знаю? — Кедров снова переглянулся с Никольским.
Бадяга оттопырил губу.
— Как откуда? Ты же десятилетку кончил!
— Я учил английский. Жень, что он сказал?
Женька смутился.
