— Кстати, Брюггель, после Евразии третий этап — Евроафрика. Логика здесь такова: «Мировому океану соответствует мировой остров. Он состоит из трех континентов: Европа, Азия, Африка. Геополитический центр этого острова — Европа. Центр Европы — Германия». Почти как в вашем знаменитом выражении: «Король во главе Пруссии, Пруссия во главе Германии, Германия в центре мира». Только вместо короля Пруссии — фюрер. Жалкая, правда, замена, но лучшей немцы пока не создали.
Сунув кулаки в карманы, Пономарев ходил по комнате, будто гуляя. Он выглянул в окно, постоял за спиной Брюггеля, посмотрел на его затылок, поднял кем-то оброненный автоматный патрон, покатал его на ладони и остановился перед Игорем.
— Понимаешь, Игорь, когда немцы в сороковом году били французов и кричали «Смыт позор восемнадцатого года!», и газетные заголовки о победах печатали красной краской, а по радио перед сводками давали сигнал в сто фанфар и потом, поставив Францию на колени, на десять дней по всей Германии вывесили флаги и звонили во все колокола, — все это отдавало балаганом. Но Гитлер приехал в Париж и перед Эйфелевой башней сказал с усмешечкой своему фотографу: «Снимай, Гофман. Потом снимешь меня в Букингемском дворце, а там и перед небоскребами». Понимаешь, почему этот недоносок мог так говорить?
— Нет, — признался Игорь. — Он сумасшедший, как вы думаете?
— Нет, — не согласился Пономарев. — Гитлер куда как не сумасшедший! Гитлер говорил так, потому что у него очень много отличнейших военных, таких вот, как твой трофей. Ты выдернул у Гитлера только винтик, но Гитлер и держится на тысячах этих важных винтиков. Россия тебе за это очень благодарна.
Игорь улыбнулся, но сказал не то, что надо.
— Старуха родина, как говорит Никольский.
Пономареву было неприятно, что Игорь Кедров, сын так нелепо погибшего комдива, этот хороший, наверное, мальчишка, сказал «старуха родина», но Пономарев понимал, что и не такие, как он, могут огрубеть за два года солдатчины, что это только в дивизионных газетах солдаты говорят очень правильные слова, а между собой говорят и по-другому. К тому же сам он сказал насчет благодарности России очень плохо, высокопарно, и ответ Игоря просто был естественной реакцией на фальшь. «Ладно, — решил он. — Мы еще с ним потолкуем, и не раз. Сейчас надо…»
— У вас есть семья? — спросил он Брюггеля.
— Да.
— Дети?
— Да.
— Взрослые?
— Старшей — восемнадцать, среднему — шестнадцать, младшему — девять.
— Брюггель! Мы придем к вам. — Пономарев сказал это негромко, но Брюггель вздрогнул. — Вы понимаете это? Мы придем к вам. Через год, через два, через пять, но придем. Это неотвратимо. Вам не уйти от расплаты. Вы захотели построить свою тысячелетнюю империю на костях других, вы залили кровью Европу и мою страну, и вы ответите за это!
Больше Брюггель не смотрел в окно и не отстукивал по колену, а, наклонившись, смотрел на носки сапог или в пол и упирался ладонями в колени, как бы готовясь встать, но не вставал.
— Вы, кого ваши газеты и ваше радио, — говорил, стоя по ту сторону стола, Пономарев, — называют северным человеком, победителем, белокурым арийцем, кого освободили от унижающей химеры, называемой совестью, потому что совесть, как и образование, калечит человека, вы шли по моей земле эти два года и жгли ее. Вы убивали безоружных, пристреливали, как собак, раненых, насиловали женщин и вешали стариков. Вам внушали, что человек — это лишь покрытый тонким слоем лака зверь. Гитлер хотел вырастить молодежь, перед которой содрогнется мир! И мир содрогается, глядя на ваши преступления! Но мы к вам придем, и мы спросим за все…
— И еще как спросим! — сказал с лавки Игорь.
— То есть? — Брюггель разогнулся. Он тоже смотрел в упор. И тоже встал. — То есть, господин генерал?
— То есть? — как эхо, откликнулся Пономарев и процедил сквозь зубы: — А если мы убьем вашего сына?
— Око за око? Зуб за зуб? — Брюггель помолчал. — Так не будет, я знаю.
— Конечно, вы знаете! — Пономарев недобро посмотрел на Брюггеля. — Мы — не вы. — Он постучал по стол пальцем. — Но мы постараемся, чтобы даже самый мелкий преступник из вас получил сполна.
