Они приволокли его с опушки. Механик просил не бросать его и грозился, что «тут же шлепнет себя, потому что ему без них все равно будет хана». У родника перевязывали командующего: в контратаке он получил пулю в ногу. Здесь было много и других раненых, но пришел Тупиков и, повторяя: «Всех, кто может, прошу в цепь», увел большинство из них. Пономарев отошел от ПМП, когда немцы ударили еще раз из минометов. Он спрыгнул в окопчик, но успел увидеть, как около ПМП рвануло несколько мин, как, охнув, командующий схватился за голову и как к нему пополз военврач. Командующий пожил недолго — осколки попали ему в висок и грудь.
К ночи стало легче. По радио им кричали сдаваться, кричали и на плохом русском языке и на хорошем: наверное, заставили какого-нибудь пленного, но никто не хотел сдаваться. Танки немцев подходили вплотную к липам и кленам, и всаживали в кусты снаряды и пулеметные очереди, но все-таки в темноте было легче. Легче и потому, что не было видно, как завистливо смотрели на тебя тяжелораненые и как они стрелялись. Было только слышно, как то тут, то там за какими-нибудь словами, вроде: «Скажи моим, что погиб в бою», «Передай, что не сдался» и вообще без всяких слов коротко хлопали пистолетные выстрелы. Механик его танка тоже застрелился.
Как погиб Тупиков, он не видел. Тупиков все ходил и собирал людей для контратак.
Они уговорились, что поползут рядом и в рукопашной будут держаться рядом, но потерялись. Потерял Пономарев и адъютанта командующего. Адъютант, срезав с командующего генеральские петлицы, сняв звездочку героя и зарыв его в листьях, хотел ползти тоже вместе, но куда-то делся сразу же за опушкой.
После рукопашной у дороги заряжающий и второй сержант из экипажа поволокли Пономарева, потому что ему, вдобавок к его больной ноге, ткнули штыком в бедро, и бежать он не мог. Волокли его до утра, день все они — их набралось человек тридцать — просидели в хлебах, разделив еду на кучки. Каждому досталось по полтора сухаря и по нескольку комков сахара. Вторую ночь его несли на плащ-палатке, на второй день они ели только сырую пшеницу, но на третью ночь они вышли к своим.
Позднее он узнал, что из Шумейкова вышли единицы. Не вышли ни Тупиков, ни оба члена военного совета, ни командующий 5-й армией… Многие не вышли.
В Москве, подлечившись, Пономарев опять получил приказ сформировать корпус, кое-что ему передали из прежних его частей, остальное было новым, не обстрелянным, но под Сталинградом все обстрелялось, как надо, и под Воронежем — тоже.
Под Сталинградом корпус выполнял глубокую операцию. Корпус рассек фронт немцев — собственно, они ударили не по немцам, а по итальянцам и рассекли их, как штыком. Они дали там и подвернувшимся под руку венграм, а когда немцы пытались закрыть прорыв своими танками, от этих танков тоже полетели клочья. По иронии судьбы в Сталинграде застряла 6-я армия немцев, та самая, которая окружила Киев. Ах, как это было здорово, хотя и дьявольски трудно, — отрезать Манштейна, который пробивался к ней, а потом, разделяя окруженные части, уничтожать их одну за другой, пока немцы не согласились поднять руки!
Теперь, под Курском, Гитлер хотел взять реванш за Сталинград. Фронт тут тоже изгибался дугой, и немцы хотели ударами с севера и юга, с концов дуги, срезать ее. Гитлер приказал бросить сюда лучшие части, лучшую технику и лучших командиров. Но Пономарев знал, что на этот раз у немцев ничего не получится. За дугой стояло три фронта, и на каждом были танковые корпуса и армии. Теперь было чем встретить немцев. Теперь можно было с ними потягаться. Теперь был не июнь сорок первого, а май сорок третьего.
…Разрезанный и грязный комбинезон Брюггель снял. Выбритый, умытый, причесанный, в почищенной форме офицера генштаба — красные лампасы на брюках — и заблестевших снова сапогах, он стоял у окна и смотрел поверх сосен. За соснами садилось солнце. Очевидно, ощущение чистоты и привычного порядка в одежде вернуло ему чувство собственного достоинства, которое было здорово растоптано десантниками, когда они тащили его через фронт. Брюггель выглядел спокойным и чуть печальным.
