Ради братий своих… (Иван Федоров) - страница 7

— А два дня назад слышали мы с тобой, сыне, слова государевы — надобно нести в новые земли наш закон, нашу веру, наше слово. А кто их понесет? Люди наши? Да, люди. Но перво-наперво книги. Много книг. Слушал я государя, а потом на тебя взглянул, и показалось мне, что мысли наши едины… — митрополит уперся взглядом в Ивана.

Наконец-то! Предчувствия не обманули его. Значит, правильно понимал он, что должен настать этот жданный час.

— Так вот, сыне, час настал. Пора на Москве свое дело начинать, свой печатный стан заводить. Самим книги печатать…

Служка, сидевший в прихожей, слышал время от времени какие-то странные, неведомые ему слова: «штампа», «литера» «олово», «маца». И еще услышал служка напутственные слова митрополита: «Не мешкай, сын мой. Готовься к делу… Да поможет тебе бог!..»

Сквозь эту галдящую толпу Федоров пробивался с трудом. Странное чувство пробуждалось в нем всякий раз, когда он сталкивался с этими несчастными. Ему было жаль их — неприкаянных, неграмотных, затвердивших с грехом пополам десятка полтора молитв в надежде заработать с их помощью кусок хлеба насущного. Да не по душе была их готовность служить ради этого хлеба и богу, и дьяволу, и кому угодно. А ведь есть среди них и умные и способные. Дай им возможность учиться, научи их, и цены не будет…

Уже входя под арку ворот, услышал Федоров злобный, завистливый шепот в спину:

«Книгочий-грамотей!»

«Не вороти нос, может, и ты с нами стоять будешь».

«Одержимый!..»

Уже много дней слышит он за спиной этот шепоток. За что? Неужто поползли по городу слухи? Но какие? Да, он, Иван Федоров, одержим. Но не бесом, а великой идеей. Она захватила его, отобрала от друзей, от дома и будет держать всю жизнь. А сегодня день особый…

Стрелец в красном кафтане бердышом преградил ему путь. Совсем рядом проскакал бойкий всадник. Федоров узнал его — приближенный царя дьяк Иван Михайлович Висковатов. Всеми иноземными делами ведает. Федоров посмотрел, куда скачет дьяк. К государевым хоромам… Неужто тоже по его делу? И еще бережнее прижал к груди свиток, обернутый в зеленый шелк.

Страх не покидал его со вчерашнего дня. Владыка Макарий вчера после всенощной объявил ему, что царь Иван Васильевич самолично желает узнать, как он, Федоров, собирается подвижными буквами священные книги печатать. И надлежит ему, Федорову, назавтра поутру явиться в государевы покои.

После такого наказа не спалось всю ночь. Парило, точно перед грозой. Только какой грозой — небесной или царской?

По крутым дубовым ступеням поднялся Федоров до двери, затянутой голубым сукном. И, точно кидаясь в холодную воду, переступил порог…

Царь сидел, опершись на маленький столик, выложенный узором из желтоватой слоновой кости. Справа от него в кресле — митрополит Макарий. Прислонившись к стене, стоял, не спуская глаз с царя, дьяк Висковатов, а рядом с ним еще кто-то — коренастый, с окладистой седеющей бородой, в скромном коричневом кафтане. Федоров потом не мог вспомнить, как вошел, как бухнулся на колени на теплый пушистый ковер. Помнил только, как услышал повелительное царское:

— Встань! Подойди сюда!

Он подошел.

— Говорят, великую хитрость измыслил: подвижными литерами русские книги печатать собираешься. Поведай своему государю…

Начал Федоров, еще робея, подбирая слова, но постепенно воодушевился. Думал об одном — как убедить царя, что можно на Москве самим печатать книги. И Федоров рассказывал, как дотошно рассматривал книги поляка Феоля и белоруса Скорины, как выспрашивал Максима Грека о венецейце Мануции, как сам пытался вечерами резать подвижные литеры из дубовых брусочков и убедился, что даже дуб непрочен, а надобны для типографского дела немецкое олово, опытный резчик, добрая бумага и помещение.

Он говорил, глядя прямо в большие серые глаза царя и не видя его, говорил, а перед ним возникали картины всех его треволнений, радостей и печалей последних лет.