Как мы видели, по мнению Юнгера, право, легитимность притязания гештальта рабочего на господство должны проявиться в его способности установить границу, придать устойчивость системе средств и возможностей развития, которая сегодня находится в состоянии анархии и вседозволенности. Достаточно бросить беглый взгляд на прямые практические последствия, к которым приводит ее безудержное развитие, чтобы масштаб и парадоксальный характер подобного состояния дел стал совершенно очевидным. Речь идет даже не столько о необходимости обуздания «сорвавшегося с цепи великана», о котором говорил Вернер Зомбарт, анализируя новейшие формы, которые обретает крупный капитализм и сверхпроизводство, сколько о том, чтобы охладить фантастический пыл, охвативший нынешнее человечество и заставивший Бернаноса (Bernanos) воскликнуть «Оù fuyez-vous en avant, imbécils?»[2] Очевидно, что буржуа на это совершенно не способен, поскольку для этого необходимо мыслить в понятиях, отличных от пользы, общественно-материального прогресса, удобства, легкости и т. п. Пока техникой распоряжается буржуа как таковой, а не тип с его героическими и до некоторой степени аскетическими наклонностями, возможность остановки технического развития остается абсурдной утопией, а соблазнительные перспективы его постоянных «завоеваний» будут затмевать «грядущий гештальт» человека. Таким образом, одним из наиболее интересных моментов в концепции Юнгера является следующая мысль: по ту сторону буржуазного мира, распадающегося под натиском техники, за рамками сменяющей этот распад системы чистого динамизма сил, обретающих почти полную независимость, должно начаться движение к новому миру устойчивости и границ — а следовательно, в некотором смысле к новому классицизму действия и господства, — где смыслы высшего порядка будут передаваться посредством нового интегрированного механического языка, достигшего однозначности благодаря своей завершенности.
На этой стадии язык техники «станет не менее значимым и глубоким, чем любой другой, и обретет не только свою грамматику, но и свою метафизику»; выяснится, что машина как таковая имеет столь же второстепенное значение, что и сам человек выступает в качестве простого индивида, то есть является одним из средств выражения. В этом контексте, естественно, нельзя пройти мимо крайностей технического развития, когда кажется, что техника окончательно отрывается от человека; речь идет прежде всего о развитии военной техники и соответствующих средств тотального уничтожения. Со времени написания «Рабочего» эти перспективы стали еще более явственными, особенно теперь, когда нам открылся темный лик так называемой атомной эры. Юнгер уже отмечал, что «с правомерной опаской следит человеческий дух за появлением новых средств», и шаткость нашего нынешнего положения равным образом является результатом сохраняющегося противоречия между техникой и человеком, представления о котором по-прежнему опираются на устаревшие системы и идеологии XIX века. Ищут дешевых решений, которые являются простыми паллиативами, теша себя иллюзиями о возможности предотвратить катастрофу путем переговоров и обсуждений в рамках пространства буржуазных категорий «договора» и «общества», молчаливо подразумевая выработанную рационалистической и просветительской антропологией идею о якобы добром «от природы» человеке. Но на самом деле «человек является добрым и злым одновременно, поэтому, чтобы не утратить связи с реальностью при любых расчетах, необходимо учитывать, что нет ничего, на что не был бы способен человек». Итак, в данной области решающим фактором также является пришествие и господство нового человека, типа, утверждающего собственный способ бытия и собственный закон в пространстве, которое по необходимости объемлет собой всю планету целиком. Все прочее — лишь следствие, поэтому в этой перспективе даже крайние альтернативы покажутся второстепенными. Порядок и единство не исчезли, анархическая, противоречивая и революционная фаза — включая и возможные конфликты в будущем — обязательно будет идейно завершена и исчерпана. Таково мнение Юнгера.
