Но это еще не высшая ступень иерархии, и далее Юнгер описывает тех, кто стоит на вершине пирамиды. В отличие от первых двух ступеней, соответствующих пассивной и активной формам типа, уже предвосхищенным как войной, так и современным миром в целом, здесь речь идет о гештальте, который, как говорит Юнгер, пока не возник. На высшей ступени иерархии «единичный человек будет представлен в прямой связи с тотальным характером работы. Только с появлением подобных людей станет возможным высокий стиль в искусстве государственного управления и господства. Отчасти это господство (гештальта) подготавливается появлением активного типа, который различными способами разрушает старые формы. Однако активный тип не способен преодолеть границ, которые положены ему специальным характером работы; как экономист или техник, как солдат или националист он нуждается в дополнении, ему нужен приказ, исходящий непосредственно от принципа, способного придать смысл действительности». Только на вершине прекращается борьба «противоположностей, колебания полюсов которых придают нашей эпохе столь зыбкое и изменчивое освещение. Таковы противоположности между старым и новым, властью и правом, кровью и духом, войной и политикой, техникой и искусством, знанием и верой, органическим и механическим… Их единство проявится в новом человечестве, переросшем старые сомнения».
Подытоживая, Юнгер пишет: «Иерархия XIX века определялась мерой индивидуальности. В XX же веке ранг, напротив, будет зависеть от степени причастности к характеру работы… Поэтому нас не должно ввести в заблуждение то общее уравнивание, которому подвержены сегодня люди и вещи. Эта нивелировка по сути равнозначна образованию низшей ступени, основания мира работы и обусловлена тем, что сегодня этот процесс претерпевают преимущественно пассивным образом. Но по мере роста разрушений и преобразований все явственнее будет вырисовываться возможность нового созидания, возможность органической конструкции». Уже сегодня эти высшие возможности не совсем закрыты для нас, и доступ к ним облегчают трагические ситуации, например когда «только смерть знаменует высшую победу». «Наше время богато безвестными мучениками, ему свойственна такая глубина страдания, на которую не проникал еще ни один взор. Добродетель, приличествующая этой стадии, есть добродетель героического реализма, духовная позиция, которую не может поколебать ни перспектива гибели, ни осознание тщетности собственных усилий. Поэтому человеческое совершенство сегодня представляет собой нечто иное, нежели в другие времена; и вполне возможно, что оно достигает своей вершины именно там, где менее всего заметно… Но в любом случае его не встретишь в области культуры, искусства, аффектов или моральных ценностей. Здесь говорить об этом или уже слишком поздно, или пока слишком рано». Правда, еще сохранились прежние пространства духовной жизни, ценность которых удостоверена опытом веков и куда можно было бы уйти. Но первопроходцы нового мира полностью погружаются в фазу эксперимента; все, что они предпринимают, никак не связано с прошлым опытом, с прежними ценностями. «Путь сынов, внуков и правнуков вчерашних безбожников, для которых подозрительным стало даже само сомнение, — говорит Юнгер, явно намекая на энциклопедистов как предтечей технической революции, ницшеанский нигилизм и другие схожие движения конца XIX века, — пролегает среди ландшафтов, где царят жара или холод, достигающие отметок, равно смертельных для жизни. Чем больше усталость индивидов и масс, тем выше ответственность, ложащаяся на плечи единиц. С этого пути нельзя ни свернуть, ни повернуть вспять; напротив, необходимо увеличивать мощность и скорость увлекающих нас процессов. И тогда как доброе предчувствие возникает мысль, что за этим избытком движения скрыт неподвижный центр». Так Юнгер описывает отношения человека со стихийным и их союз на переходной стадии.
