Только теперь оно было не молодым и беспечным, как во сне, а
измученным и постаревшим. Глядя на меня, она то и дело
промокала глаза носовым платком.
Я также различил силуэт отца, который стоял позади нее, с
привычным для него невозмутимо-отстраненным выражением
лица. Даже в такой ситуации он всячески пытался скрыть свои
истинные чувства.
— Сынок, прошу тебя, ответь мне! — молила мать.
— Врачи сказали, что он ничего не слышит, — пробормотал
отец. — Перестань терзать себя.
— Как такое могло случиться? За что мне это? За что? —
сорвавшись на крик, мать в отчаянии стала колотить меня по
груди.
Отец оттащил ее от кровати и прижал к себе.
— Прошу тебя, успокойся, — умолял он.
— Как ты можешь быть таким бездушным? Взгляни на нашего
сына. Он словно труп! — Она попыталась вырваться из его рук.
— Это мы во всем виноваты! — зарыдала она и лишилась
чувств.
Отец подхватил ее и усадил на стул, а сам побежал за
помощью.
«Мамочка, прости меня. Я не хотел, чтобы ты страдала. В том, что случилось, нет твоей вины. Я же помню — ты всегда
заботилась обо мне, моем брате и сестрах».
Она начала приходить в себя, когда в палате вновь появился
отец. Следом за ним спешила Вера.
— Я дам ей успокоительное, — сказала Вера. Наполнив шприц, она сделала матери укол.
— Этого не может быть... — шептала мама, все еще в
полуобморочном состоянии.
— Не волнуйтесь, с ней все будет в порядке, — заверила Вера и
вышла из палаты.
Взглянув на отца, я понял, что никогда еще не видел его таким.
Куда делось его самообладание! Его кулаки были сжаты, зубы
стиснуты, он лихорадочно переводил взгляд с матери на меня.
Казалось, будто он едва сдерживается, чтобы не ударить одного из
нас.
На мгновение я даже испугался... но затем случилось нечто
немыслимое: спрятав лицо в ладони, он рухнул на колени перед
моей кроватью и начал рыдать.
Я с трудом верил своим глазам. Отец всегда был так суров с
нами. Я знал, что он любит нас, ведь мы никогда не испытывали
материальных трудностей. Но ему всегда было крайне трудно
выражать свои чувства.
А теперь он плакал и плакал, и только порой с его губ
срывались слова: «Этого не может быть. Этого не может быть...»
В конце концов он немного успокоился.
— Мне так жаль, сынок, — сказал отец, сжимая мою руку. — Я
так тебя люблю...
«Я тоже люблю тебя, папа».
— Я всегда был слишком строг с тобой. Хотел, чтобы ты стал
сильным и дисциплинированным. А теперь я не знаю, что делать.
Просто не знаю.
Мне хотелось рыдать от горя.
«Я понимаю, папа. Теперь-то я понимаю. Ты хотел сделать как
лучше».
— Я всегда прятался за маской настоящего мужчины, —
продолжал он. — И лишь сейчас, увидев тебя парализованным, я
могу сказать, как сильно тебя люблю... Хотя, наверное, ты даже не
слышишь меня. Все это так ужасно!
«И я тоже люблю тебя, папа. Очень люблю».
Отец душераздирающе зарыдал:
— Мне казалось... если я буду покупать тебе вещи и игрушки...
ты поймешь, как много ты для меня значишь.
«Ты даже не представляешь, как сильно мне хочется обнять
тебя и поцеловать. Жаль, что я не могу сказать тебе об этом», —
подумал я.
— Это я во всем виноват — я всегда был строг с тобой. И чем
больше у тебя было в жизни неудач, тем жестче я становился.
Возможно, мне следовало вести себя помягче. Пожалуй, это и
правда моя вина.
«Пожалуйста, папа, не нужно винить себя за это. Теперь-то я
знаю, что все было совсем по-другому. И я прощаю тебя».
— Может, нужно было поговорить с тобой и попытаться
понять, чего ты хочешь. Мне так жаль, сынок.
Продолжая рыдать, он опустил голову мне на грудь.
Я заметил маму, которая стояла рядом с отцом и смотрела на
него с изумлением. Она опустилась рядом с ним на колени, крепко
обняла и коснулась губами его лба.
— Мы должны быть сильными, дорогой, — сказала она. —
Господь нам поможет.
Остаток дня они провели у моей постели. Сидели и молчали, поглядывая время от времени друг на друга. Когда на глазах у
одного проступали слезы, другой тут же бросался утешать его.
Глядя на них, я вспомнил детство, когда лежал с температурой, а родители по очереди дежурили у моей постели. Один за другим
всплывали передо мной эпизоды, говорящие об их безграничной
