Яков научился не замечать их, смотреть сквозь них как сквозь воздух. Бели они рвали траву в низине, он забирался обычно наверх. Он избегал их. Проходили дни и недели, и он никого не встречал, хотя кругом их было полно. Кроме того, что он считал за грех приблизиться к этим нелюдям, это было просто опасно. Они способны были без всякой причины напасть, как настоящие дикари. Болезнь, страдания, кровь вызывали у них смех.
Но в нынешнем году они, как видно, сговорились между собой взять его силой. В один из вечеров, когда Ванда ушла, они окружили хлев Якова со всех сторон, словно отряд неприятеля, тайком подбирающийся к крепости, чтобы взять ее штурмом. На одно мгновение воцарилась тишина, так что слышно было лишь одно стрекотание кузнечиков. Потом вдруг раздались крики, улюлюканье и со всех сторон ринулись парни и девки. Они тащили камни, палки, веревки. Поначалу Яков решил, что они собираются убить его, но подобно праотцу Иакову, был готов дать отпор или, если удастся, откупиться. Он схватил дубину и стал размахивать ею во все стороны. Поскольку большинство из них было физически неполноценно, их нетрудно было разогнать. Но тут выступил вперед один пастух, умеющий разговаривать более или менее по-человечески, и стал его уверять, что ничего худого они не собираются ему сделать, а лишь хотят пригласить на гулянье. Все это произносилось с заиканием и с искажением слов. Остальные были уже пьяны. Они громко смеялись, катаясь со смеху по земле. Некоторые визжали, как сумасшедшие. Яков понимал, что на сей раз ему не вывернуться, и он сказал:
— Ладно, я пойду с вами, но есть не буду.
— Идем, идем! Берите его! Жид, жид! — слышались возгласы. К Якову потянулось множество рук, чтобы тащить его. Хлев находился на бугре, и Яков то бежал, то падал. От этого сброда разило потом, мочой и еще чем-то тошнотворным, чему он не знал названия. Словно их тела заживо гнили. Яков аж задохнулся. Крики были не лучше запахов. Девки надрывались со смеху. У многих смех переходил в плач. Парни ржали, гоготали, валились друг на друга, лаяли по-собачьи. Когда кто-нибудь падал, другие не поднимали его, как это обычно делают пьяные, а шли по нему. Яков был полон душевного смятения. Как это возможно, чтобы человек, созданный по образу Господню, так низко пал! У них ведь есть отцы, матери, они не лишены мозга и сердца, глаза их глядят на мир Божий…
Они привели Якова к месту с вытоптанной травой, обугленными поленьями, золой, грязью, блевотиной. Здесь стояла бочка с водкой, на три четверти уже опустошенная. На земле сидели захмелевшие музыканты с барабаном, свистульками и козлиными рогами, напоминающими еврейский шофар. Один держал цимбалы со струнами из бычьих жил. Каждый в этой толпе пьяных "веселился" на свой манер. Кто хрюкал поросенком, кто лизал землю, кто бормотал, обращаясь к камню. Многие валялись трупами. На небе была полная луна. Девка, прижавшись к стволу дерева, надрывно рыдала. Кто-то натаскал ветвей и подбросил в потухающий костер. Сухие ветки вспыхнули. Кто-то пытался затушить костер, мочась в него, но спьяна попадал мимо. Распутницы смеялись, хлопали в ладоши, издавали призывные возгласы так, что Яков, привыкший за последние годы ко всему, содрогался, как в каком-то кошмаре…
Ну да, вот это оно и есть! Такие же непотребства, наверное, совершали те семь народов, — говорил себе Яков. — Поэтому было приказано: "Ло тхиа кол нэшома"[2]… Яков, будучи еще мальчиком, сетовал на Бога: зачем истреблять целые народы? Чем виноваты малые дети? Теперь, когда Яков наблюдал это сборище скотов, он понял, что бывают нечистоты, которые не смыть никакими водами, — их надо уничтожить, выжечь. Что, например, можно поделать с этими дикарями? Из них выпирало язычество древних тысячелетий. В заплывших кровью, выпученных глазах — похоть и оголтелость. Кто-то поднес Якову кружку водки. Яков глотнул. Это была не та водка, которую употребляли в Юзефове, а какая-то отрава, обжигавшая губы. Она драла легкие, жгла внутренности, словно раскаленный свинец, что в стародавние времена вливали в горло приговоренным к казни. Якова охватил страх: не дали ли ему яду? Не пришел ли его конец? Он морщился, содрогался. Пастухи подняли крик:
