- Слушайте, что вы так волнуетесь?! - перебил я его.
Предмет спора был настолько очевиден, что не требовал от меня никаких возражений. Да и устал я уже от подобных излияний, особенно в устах недавних наших златоустов и властителей дум. Как быстро из-под их интеллигентных физиономий повылазили свиные и кувшинные рыла!.. Помнится, один полуподпольный бард с небритой улыбкой спел песенку про старый боевой корабль, который превратили наполовину в кабак, наполовину в музей. И финал у песенки такой: "Был там и я и на толпу глазел. И с сожалением понял вдруг мысль одну: чтобы не стать этаким вот музеем, в нужный момент лучше пойти ко дну..." Старый корабль-музей остался в целости и сохранности, а вот улыбчивый бард заповадился вести прибыльное кулинарное телешоу. А ведь какой был бунтарь!..
- Все в мире относительно, приблизительно и неточно, - сказал я своему соседу, чтобы успокоить его, - а точен и драгоценен один лишь душевный покой. Берите пример с Егорыча!
- Может, вы и правы. - Коля-бог растерянно улыбнулся и нацепил очки: говорить ему больше не хотелось.
Вокруг стояла гулкая, неправдоподобная тишина, в которую наплывами входил треск углей в самодельной печурке. Жидкий свет, что сочился сквозь запотевшее оконце, с трудом пробивал густой, устоявшийся сумрак лесного жилища с его тайными закоулками и паутинными тенями. И хотя мне не раз приходилось бывать в таких избушках и подолгу жить, особенно на архангельском Севере, я всегда испытывал смутную тревогу, знакомую горожанину, жизнь которого проходит как бы в подвешенном состоянии, стреноженная бетоном и стальной арматурой. Ведь какие нервы нужно иметь и душевную крепость, чтобы не впасть в отчаяние посреди первобытного леса, когда лишь только дым из трубы, да подслеповатое оконце с тусклым огнем свечи или керосиновой лампы, да лай собаки, близкого тебе существа, напоминают о том, что ты не одинок в этой кромешной тиши вселенского покоя. Можно, конечно, представить себе эту жизнь, вообразить, так сказать, но полностью понять ее, осмыслить, влезть в нее всеми своими потрохами... нет, не дано! Видимо, в нас утеряны какие-то изначальные связи с землей, простым кровом, работой в лесу. Природа любит пахаря, певца и охотника, а в приблудную душу поселяет множество грызущих червей.
Вороша сенную труху, кряхтя по-стариковски, Николай Митрофанович взгромоздил свое тело на шаткую лежанку и лежал с открытыми глазами. Снова кто-то заелозил по чердаку, задребезжало стекло от ветра, запахло прогоревшими углями. Вокруг меня кружились одинокие комары, и их зудящий писк превращался в новую форму тишины.
- Ну что умолкли, други сердечные, тараканы запечные?! - неожиданно возгласил Четыркин, сбрасывая с себя Шарика и заново привыкая к сгущенной полутьме лесного пристанища. Был он свеж и бодр после недолгого сна и с ходу потребовал "законную" стопку. - Аще по единой да не сокрушит, историцки говоря. - Глядя на "Монаха", врубил свою коронную: - Рюмочка Христова везёна из Ростова, рюмочка чудесная, девушка пречестная. Присушила молодца пуще матери-отца...
- Ты бы лучше о Ветке подумал. С утра ведь стоит недоенная, - укорил я старика. - Да и Павлина Степановна, наверное, беспокоится. Должно быть, всю Пустыньку на ноги подняла: где мы... что с нами?
Но Егорыч, приняв дозу, махнул на меня рукой. Старик вошел в раж, теперь его уже не остановить...
- Расскажу-ка я вам страшную историю лесную. Давно это было, давно... мой дед еще у матки в животе бегал. Слухайте!.. Пошла одна баба, федуловская родом, по грибы-ягоды. Вот тут где-то рядышком и шла. А лес был тогда не то что нынче, а сплошной забор... болота, мочажины и деревья в три обхвата. Что, не верите? Я ведь не байки сказываю, не потешки пою. Вот вам крест, святая икона!
Ходила она, значит, ходила... а дело уж осенью было. Ходила, ходила - и заблудилась. Видит, медведь стоит... жирный такой медведь. "Ну что, баба, говорит, - пошли ко мне в берлогу, вместе жить будем". Что делать-то? Не пойдешь - он сам тебя затащит или, чего доброго, пришибет. Понимаете, какая штука-то! Надо соглашаться, думает баба. А осенью у жирного медведя берлога уже готовая. Залезли они туда по-любовному, деревья и хворост сверху накидали и стали жить. О как!
