Внутри помещения - грубо сработанный стол, два-три деревянных топчана или нары, на полках - спички, соль, свечка, котелок. Печкой обычно служит большая бочка из-под горючего, в которой прорезана дверца и отверстие для заслонки. Стол - своего рода книга отзывов. Глубокие борозды имен, фамилий и дат покрывают всю его площадь и грозят перекинуться на стены. И еще одна немаловажная подробность: на подоконнике, засиженном мухами, я увидел однажды на Пинеге в Архангельской области вырезанную на дереве стрелку "север - юг"; для случайного человека она служила ориентиром. Старый охотник сказал мне как-то, что раньше под специальным навесом к избушке прибивали разлапистую еловую ветку, и представляла она собой нечто вроде лесного барометра: "Если черенок ветки смотрит вверх, то погода должна быть сухой; если вниз - дело идет к дождю..."
Избушка оказалась занятой. Это мы увидели, когда приоткрылась сморщенная, на ржавых петлях дверь и в ее проеме показалась фигура человека. Был он небольшого роста, с обветренным красновато-медным лицом и прищуренным взглядом из-под очков, эдакий боровичок-пенсионер городской закваски. При рукопожатии он оцарапал мою руку мозолями: мозоли были твердые, горячие, а рукопожатие отзывчивое.
- Видимо, мы друзья по несчастью? - спросил он с интеллигентной усмешкой.
- Выходит, что так, - сказал я как можно учтивее, давая понять, что незнакомец имеет дело с не менее интеллигентным человеком. (Егорычу вся эта церемония была, конечно, до лампочки.) - Принимайте нас в свое общежитие, господин отшельник.
- С удовольствием! Вы очень кстати - у меня чай поспевает.
- Да и у нас есть чем душу поддержать...
Согнувшись, чтобы не удариться о косяк, я вошел внутрь. Здесь было сумрачно и шумно, словно поблизости пыхтел маленький заводик, - то тысячами моторчиков впряглись в работу комары. Четыркин сразу плюхнулся на нары, растянулся в блаженной истоме, подложив себе под бочок Шарика. А я сидел на корточках у горящей печки и курил, сдувая пепел в открытую створку. "Отшельник" тем временем легко и споро колол дрова. Топор как бы вливался в его чугунную ладонь, обретая в ней плоть и кровь. Полешки повиновались каждому его удару, делались податливыми и послушными...
"Кто это?" - глазами спросил я у Егорыча, кивая на незнакомца, и он глазами же, беззвучно разжимая губы, ответил мне: "Мо-нах"... Прозвище, мол, такое. А когда тот вышел на улицу за новой порцией дров, прибавил вслух:
- Его еще Коля-бог зовут. Эту кликуху ему наша Лизка Муханова прилепила. Говорит, ничего вроде мужик... свойский, но с приветом.
Я тоже кое-что вспомнил: этот человек, как говорила бой-баба Лизка, года два назад купил избу в Федулове и вел себя в деревне не то что особняком, а как бы не замечая ни людей, ни событий. Приходите - самоварчик поставлю, уйдете - буду молитву творить и духов нечистых из избы выводить. Правда, взаймы никому из мужиков не отказывал и при случае мог поддержать теплую компанию.
Обреченные здесь "жить", мы понемногу притирались, прилаживались друг к другу. Николай Митрофанович (так он представился) суетился вокруг незваных гостей, колдовал над чайной заваркой, подсыпал в нее какие-то корешки и сухие травки - "для духовитости". За общей трапезой неприхотливо разматывался клубок застольной беседы.
- Это случайно не вы кричали часа эдак... три назад? - спросил Коля-бог.
- Машина где-то шумела, - объяснил я. - Думали с ее помощью перебраться на ту сторону.
- Ну чудеса! Я тоже слышал шум мотора. И голоса какие-то невнятные, с кавказским акцентом. Вроде спорили люди или ругались... Пошел на крики, проверил: ни машины, ни людей, ни следов на берегу. Мистика!
Егорыч крякнул и неодобрительно покачал головой: он, как лесной барометр, не признавал ничего не ясного, оттого и чувствовал себя не совсем в своей тарелке.
За окном, внизу, густой застывающей лавой катилась "река" в тумане, лениво ворочалась на перекатах. Из ближних зарослей снялась утиная пара и с реактивным плеском, разрезая воздух, стала набирать высоту. Было так тихо, тревожно и щемяще тихо, что не верилось: неужели еще есть на свете такая тишина!..
