— И-иди ты!.. — издаю я горестный стон.
— Шер иссяр, совсем дурак ты!!! — ругается Мыло. Штык лепит Шмуке плюху, Кашчей добавляет пендель. И мы понуро сворачиваем в тихий дворик, плюхаемся на траву за сараями, чтобы тихо и с комфортом скорбеть о том, что теперь уже непоправимо.
— Кур ми син ме, ослеп ты, однако? — удивляется Мыло по-русски и по-татарски.
— Дело-то закрученное… как штык, на клей хряли! — вздыхает Штык.
— Ото я и ховору: до тшяго жеж жолотая тырка шорвалащь! — по-белорусски кряхтит Кашчей.
— Эх, ты-ы, Шмучка, жопа с ручкой… угораздило ж тебя!.. — поэтично вздыхаю я на великом и могучем.
А Голубь молчит, сосредоточенно пережевывая травинку. Молчит и виновник наших переживаний Шмука, опустив кудрявую как у барашка голову. В огромных черных глазищах Шмуки древнееврейская печаль: сам понимает — подвел всех нас под монастырь! Хана, тухляк, амбец и нашей работе пипец! Теперь лучше всего мотать скорей и дальше из этого городка и от того места, где на этот коварный аркан подловились! Ведь ни один самый дурной вор не идет на дело, если кто-то из кодлы в аркан залетит: пройдет внутри треугольника меж столбом и подпоркой!
— Не светит, не личит! — итожит наши охи-вздохи Голубь, выплюнув травинку, — Туши свет, соси лапу, а в общаке-то голек! А ну, волкИ, выгребай тити-мити… всю сорянку до пенчика!
Вместе наскребаем девять колов. На обед в кишкодромчике — вполне. Даже на ужин останется, если нажать на хлеб и витамины.
— Ярар!! Живем, однако! — радуется Мыло.
— Не в деньгах тшастье, а в их колитшестве! — философствует Кашчей. И Голубь точкует перспективу:
— Раз хватает на жеванину, значит не тухляк. До завтра перекантуемся. А куда мотать с таким гальем?! Неча каждый день гужеваться! Эвон, Штык морду протокольную нажрал! Конечно, Кашчей малость отощал, так его хоть ебемотами корми все одно шкиля занюханная!! Купим жеванины и в зелени поторчим! Нету худа без добра: в речке накупаемся!
Вот так сказал Голубь и… никто не шелестит. Пахан будущий. На бас не берет, а сказал — закон!
— Позыгь-ка! В сагъае бутылки! Чегъез дыгъку пгъоволокой… сдадим? — надыбал сюжет Шмука, стараясь загладить свою оплошность.
— Завя-ань! — с досадой обрывает Шмуку Штык саратовским говорком, — ка-ак штык попухнем на бутылках!
— Ото я и ховору: прийшлы в хород сурьезные залетки, хай у них спина хорбата, зато хрудь вохнута! Та ка-ак зачалы бутылки шчупать!.. — обыгрывает Шмучкин сюжет юморист Кашчей.
— …отвя-янь! Тебе и на бутылки слабО! — пищит сквозь нашу ржачку Шмука. Ржет кобылка, никто на Шмуку зла не держит. С каждым такое может случиться, а со Шмукой особенно. Вроде бы оголец, как оголец, но в кодле он на том крайнем месте, где что бы ни сделал, а все не в масть! Хотя он других не хуже. Только рассеянный. Все о чем-то думает и не в ту сторону идет… Если он с десятого этажа упадет, то, задумавшись, на луну попадет по рассеянности. Но если б не было в кодле Шмуки, стало б скучно жить. И подначивали бы кого-то другого. И по какому-то закону природы все напасти посыпались бы на него, того другого, как на крайнего. Скорее всего, крайним стал бы Мыло. Потому что татарин и по-русски говорит сгальнО. А быть может, он кокетничает и для сгала лепит «хурду-мурду», как иностранец. Так кокетничает, пока не крайний… Хорошо сказал какой-то мудрый нацмен: «Татары, берегите евреев! Не будет их — русские за вас возьмутся!» Только Штык с Кашчеем не попадут на место Шмуки. Давние кореша: на пару когти рвали из Верхотурской колонии. А я? Тоже — сам на сам. Такие одиночки — всегда козлы отпущения. Я «писатель», хотя и не ширмач и без кодлы — пустое место. Кодла мне фрайера на блюдечке подает…
В этой кодле хорошо мне. В других кодлах — обидные подначки, бесконечные разборки. А здесь — все по корешам. Это из-за Голубя. Все в кодле примерно одного возраста. Шмука — младший. Голубь на год меня постарше, а умнее в тысячу раз! Прирожденный центровой — лидер. На авторитет соображалкой работает, а не кулаками. Не гонорит, а самое трудное на себя берет. Общак держит честно — ни пенчика на себя не потратит! Такая щепетильность у него от питерских интеллигентов.
