и стала звать на помощь. Покричала с минуту, вернулась в избу и стала
суетиться над дедом, стараясь привести его в чувство. Однако ничем не
помогла ему, наоборот, вскоре тоже легла рядом. Прибежавшие на крик
соседи застали на полу два трупа.
Как выяснилось, дед до того напраздновался самогонкой, что потерял всякое
чувство реальности. Сидя у печки с папиросой, он вдруг зачем-то вздумал
задвинуть вьюшку1. Может, почувствовал холод из трубы, может, захотел
больше тепла в избе сохранить, - однако сделал это раньше положенного.
Скопившийся в избе угарный газ убил его через пятнадцать минут. Если бы
бабушка, выбежав звать на помощь, не возвращалась в избу, а побыла на
морозце, ее миновала бы такая страшная смерть…
1 Чугунная перегородка в печной трубе для прекращения тяги воздуха.
18
Первые в его жизни похороны запомнились Добрякову навсегда. Морозный
день, искрящиеся на ярком молодом солнце игольчатые снежинки, грай галок
в поднебесье. И два гроба, в которых лежат такие знакомые, но почему-то
удивительно не похожие на живых бабушка и дедушка.
Отец его, главный механик колхоза, был по деревенским меркам человеком
образованным – окончил техникум механизации, любил читать и собрал
неплохую, несмотря на тогдашний книжный дефицит, домашнюю
библиотеку.
И тем не менее ни один красный день календаря не встречал без бутылки.
Уточняем: не только праздники (тут уж, как говорится, сам Бог попускает), но
каждое или почти каждое воскресенье пребывал навеселе. Мать, простая
доярка, украдкой вздыхала, но открыто перечить мужу не смела – очень уж
уважала его и полагала, что образованному человеку такие слабости иногда
позволительны. «Иногда» подразумевало по меньшей мере еженедельно. Но
ведь не запойный же он в конце концов, зарплату исправно приносит в дом.
Выпив, отец становился говорлив, чем никогда не страдал, будучи трезвым.
Щуря осоловевшие глаза на супругу и напустив на себя степенный, как ему
казалось, вид, он поднимался из-за стола, подходил к книжному шкафу и
осторожно, благоговейно открывал дребезжащую слабо закрепленным
стеклом дверцу, вынимал первую попавшуюся книгу, проводил пальцем по
языку и начинал листать страницы и зачитывать матери самые
«вдохновенные», как он выражался, эпизоды. Особенно любил и знал едва ли
не наизусть сцену гибели Аксиньи из «Тихого Дона». Перед чтением не
забывал напомнить, что это «великая книга». По мере чтения голос его
срывался с патетических высот, становился сдавленным, приглушенным, и
через минуту отец уже не читал, а рыдал над раскрытой страницей. Сыну в те
годы казалось, что, открой он книгу на этом эпизоде, наверняка увидит
изъеденные слезами буквы и размытые, пожелтевшие страницы великой
19
книги. Мать слушала некоторое время, потом слабо отмахивалась и,
проронив: «Не ты это плачешь, Павел, алкоголь в тебе плачет», медленно
уходила на кухню. Дела там не переводились никогда. А отец, прижав сына к
себе и гладя его по голове, тряс перед ним раскрытой книгой и всхлипывал:
- Но ты, хоть ты-то понимаешь?
Добряков-младший согласно кивал головой и, подождав, пока отец
успокоится, осторожно высвобождался из его объятий и спешил к матери на
кухню. А отец долго еще возился у книжного шкафа, в который раз том за
томом пролистывая всю эпопею кучерявого донского классика.
Вообще надо сказать, что этот книжный шкаф был гордостью отца: на его
покупку не было потрачено ни копейки из зарплаты. Перебирая однажды
кладовку, отец заметил, что в ней скопилось столько старых газет, что можно
использовать их с определенной выгодой. Они с сыном выволокли из чулана
большие старые сани, представлявшие собой огромное старое корыто,
закрепленное на широких охотничьих лыжах, загрузили их с верхом,
перевязали шпагатом и направились к пункту приема вторсырья. Получив за
первую партию приличные деньги, отец приободрился: дома оставались еще
полтора десятка таких кип. И два дня с утра до вечера Добряков-младший
волочил тяжеленную для десятилетнего ребенка поклажу по проложенному
маршруту. Проваливаясь в подтаявший снег, мальчик упорно тянул сани,
терпеливо дожидаясь, когда отец отблагодарит его за недетские муки. И
