Иногда Кире казалось, что Комякова пожирает не только ее силы и время, но всю ее жизнь целиком, всю ее личность, как удав… И тогда что-то темное накапливалось у нее внутри, раздражение и злость, в которых она старалась не признаваться даже самой себе. Если бы не деньги, если бы не деньги… Что, если бы не деньги? Ну, съездила бы пару раз поддержать в трудную минуту, в свободное время (а у кого его много?), ну приняла бы у себя, выслушала… (Но не каждый же день!) А чтобы вот так, можно сказать, отдавать всю себя, -это, оказывается, только за деньги. А от этого еще противней. Кира совсем запуталась в своих чувствах…
Комякова же, напротив, привязывалась к Кире все больше, как привязываются к животным или приживалам, привязанностью собственника. Когда она впадала в присущую ей последнее время мрачную хандру, одна Кира, казалось, ее не раздражала. В такие моменты она даже любила сидеть на кухонном высоком табурете и смотреть, как Кира готовит – взбивает, крошит, панирует, принюхиваясь к запаху ванили, корицы, имбиря, мускатного ореха и перца. (Кира готовила – взбивала, крошила, панировала, при этом ни на секунду не забывая, что ее собственный сын в это время ест отдающие резиной сосиски и синеватый отварной картофель.)
Как-то Комякова затащила ее на вечер в женский клуб. Комякова была в одном из своих мрачнейших состояний и смотрела на всех бука букой, хотя все вокруг с ней здоровались и хотели общаться. Вообще, там было очень мило, пили чай с пирожными, кто хотел – пил вино, слушали приглашенных певцов, не очень хороших и не самых знаменитых, но старательных и вполне пригодных, и пианиста – пожилого, вкрадчивого, вежливого человека. Такого вкрадчивого и вежливого, что казалось, перед тем, как прикоснуться к клавишам, он даже у них просил на это позволения. Впрочем, в осанке его еще оставалась какая-то прямизна и гордость, по которым было видно, что были у него и лучшие времена. Но это совершенно не было важно – присутствующие слушали в пол уха и были слишком заняты собой. Хор женских голосов не смолкал. Женщины тут были самые разные – от стильных и модных, не навязчиво поблескивающих дорогими украшениями, до разодетых безвкусных клуш, объединяло же их всех одно – они добились успеха и достатка. Их жесты, манера держаться выражали уверенность в себе, а голоса звучали чуть громче, чем принято. Только Комякова выделялась своей угрюмостью и в какой-то момент сказала Кире:
- Не выношу, когда столько женщин в одном месте.
И припомнила историю из своей жизни, а именно, ссору со вторым мужем в ресторане.
- Ты думаешь, что-нибудь переменилось? – сказала Комякова. – Не думаю. Разве что кто-то научился одеваться.
Кира уже хотела ей возразить, как к ним подошла очень странная женщина с утиным носиком, в платье, напоминающем опрокинутый горшок, со старенькой девушкой с таким же носиком и в таком же платье (должно быть, дочь) и гипнотически, в упор, глядя Комяковой в глаза, стала рекламировать какую-то совершенно особенную керамическую плитку. Где же она ее видела? Мучительно, как это бывает, вспоминала Кира. А! Много лет назад на кухне у Варениной и именно она, эта женщина, предлагала оделить всех копченой колбасой. Когда ода во славу керамической плитки достигла апогея, и в ход пошли такие сокрушительные аргументы, как египетские пирамиды и Великая китайская стена, глаза у женщины стали совершенно безумными (это безумие отразилось и в глазах ее дочери, словно они были двумя сообщающимися сосудами), Комякова взяла Киру за руку и решительно пошла к выходу.
- Не выношу, когда столько женщин в одном месте… - повторила Комякова.
Не очень-то она любила женщин. Но в этой ее нелюбви было что-то более сложное, чем нелюбовь. Она с ними не совмещалась, как бывает, не совмещаются родители с похожими на них детьми. В них она не любила то, что не любила в себе.
Надо сказать, что к тому времени она уже не возглавляла канал телевидения, а была заместителем управляющего большого, сложного устройства холдинга. В нем выпускалось несколько газет, два журнала, небольшой детский журнальчик и, кроме того, в коммерческих целях, откровенно коммерческую литературу. Один из отделов, вроде бы незначительный, вроде бы так, временный, занимался торговлей. Торговали всем, без разбора, немецкой и итальянской, где-то уцененной, где-то вышедшей из моды одеждой, аппаратурой, сахаром и даже водкой. И вот этот, формально, вроде бы незначительный отдел на самом-то деле, неформально, был самым значительным, весомым и влиятельным, а его начальник – щуплый и невзрачный человек по фамилии Худош - одним из первых лиц холдинга, этаким серым кардиналом. Именно с ним, как оказалось, Комякова давно уже вела самую непримиримую войну, одним из эпизодов которой был известный случай, когда на каком-то торжестве или юбилее она выплеснула ему в лицо бокал шампанского. Бакал был большой, шампанского много, так что можно представить, что это такое было. Худош развернулся и инстинктивно хотел ответить, даже поднял руку для ответного удара, небольшую, но все-таки мужскую, однако сдержался… и только вынул из кармана носовой платок.
