Он встал с места, пересек всю квартиру и очутился в своем кабинете, выходящем окнами во двор. Солнце заглядывало сюда лишь по утрам, сейчас же комната тонула в глубокой тени и встретила Бото приятной прохладой. Он сразу подошел к изящному бюро, сохранившемуся еще с давних, холостяцких времен. Эбеновые ящички бюро были инкрустированы серебряными гирляндами и прочими узорами. В центре находился увенчанный двускатной кровлей и украшенный колоннами грот для хранения ценностей, а в заднюю стенку грота был встроен потайной ящичек, запираемый с помощью пружины. После нажатия пружины крышка с шумом откинулась, и Бото извлек перевязанную красной ниткой пачку писем. Поверх писем, как бы в виде приложения, лежали цветы, о которых Бото только что вспомнил. Он взвесил пачку на руке, развязал красную нить: «Много радости, много горя. Пути-перепутья. Старая песня».
Он был один и мог не опасаться неожиданностей, но все же чувствовал себя не совсем уверенно, а потому для верности запер дверь. Лишь после этого он взял из пачки верхнее письмо и начал читать. Оно было написано за день до прогулки в Вильмерсдорф. С глубоким умилением разглядывал Бото места, подчеркнутые карандашом при первом чтении. «Чиренок… алея». Эти милые ошибки ласкают глаза больше, чем вся орфография мира. А какой разборчивый почерк! И как умно и лукаво она пишет! В ней счастливо сочетались противоречивые свойства - она была и разумной и страстной одновременно. Все, что она ни говорила, свидетельствовало о силе характера и глубине чувства. Бедная образованность, далеко тебе до Лены!
Тут Бото взял из пачки второе письмо, надумав перечитать все - с первого до последнего. Но от чтения больно заныло сердце. «К чему? К чему воскрешать и пробуждать то, что мертво и должно оставаться мертвым. Это следует уничтожить, быть может, вместе с предметами воспоминаний исчезнут и сами воспоминания».
Приняв твердое решение, Бото встал из-за стола, отодвинул в сторону каминный экран и склонился к очагу, чтобы сжечь там письма. Медленно-медленно, словно желая надолго растянуть чувство сладкой боли, он начал бросать письма в камин, предавая огню листок за листком. Напоследок в руках у него остался только букет. Задумчиво разглядывая его, Бото думал сперва по отдельности сжигать каждый цветочек, для чего пришлось бы развязать волосок. Но вдруг, охваченный суеверным страхом, он отправил весь букет следом за письмами.
Пламя ярко вспыхнуло, и все было кончено.
«Свободен ли я теперь?.. И хочу ли я свободы? Не хочу. Все пепел. А я связан»
Бото глядел на горсточку пепла. «Как много - и как мало». Потом он снова задвинул камин экраном, в центре которого была изображена одна из сцен помпейской стенной росписи. Сотни раз взгляд его скользил по этому изображению равнодушно, не задерживаясь, лишь сегодня он вгляделся пристальней. «Минерва со щитом и копьем. Но копье приставлено к ноге. Вероятно, это символ покоя… Ах, если бы так…» Тут он встал, запер потайной ящик, лишенный главного сокровища, и прошел в передние комнаты.
По дороге, в длинном и узком коридоре, он встретил кухарку и горничную, которые как раз вернулись домой после прогулки в Тиргартен. Видя их смущение и испуг, он был несколько тронут, однако сумел это скрыть и набросился на них, правда, не без скрытой насмешки над самим собой, «пора, мол, положить этому конец». Затем он по мере своих сил разыграл Зевса-громовержца. Где они пропадают, черт побери? Разве так ведет себя прислуга в порядочном доме? Не думают ли они, что ему очень хочется сдать на руки госпоже баронессе, когда та вернется (а она может вернуться с минуты на минуту), совершенно развалившееся хозяйство и распустившуюся прислугу? И где, спрашивается, лакей? «Слышать ничего не желаю! Знать ничего не желаю! Не оправдывайтесь!» Он излил свой гнев и пошел дальше, посмеиваясь над собой. «Как легко читать проповеди и как трудно им следовать! Жалкий я проповедник! Разве сам я не позабыл все приличия? Разве сам я веду себя так, как положено в порядочном доме? Раньше - это еще куда ни шло, но что и теперь лучше не стало,- вот это беда».
