Это были: герцог Бургундский, распластанный на полу и умирающий; Пьер де Жиак, стоявший со скрещенными руками и наблюдавший за его агонией; и наконец, Оливье Лайе, который, тронутый страданиями несчастного герцога, приподнял его кольчужную рубашку и хотел прикончить его ударом меча. Но де Жиак не желал прекращать эту агонию, каждая конвульсия которой, казалось, доставляла ему наслаждение; поняв намерение Оливье, он сильным ударом ноги выбил меч у него из рук. Оливье удивленно поднял голову.
— Черт возьми! — со смехом воскликнул де Жиак. — Дайте же бедному принцу спокойно умереть!
Потом, когда герцог уже испустил последний вздох, он положил ему руку на сердце, желая убедиться, что тот в самом деле мертв, а так как все остальное его не интересовало, он исчез, никем не замеченный.
Между тем сторонники дофина, отогнав бургундцев до самого замка, вернулись назад и нашли тело герцога распростертым на том самом месте, где они оставили его лежать; возле него находился священник города Монтро, который, стоя на коленях в луже крови, читал заупокойную молитву. Приспешники дофина хотели отнять у него труп и бросить его в реку, но священник поднял над герцогом распятие и пригрозил карой небесной тому, кто осмелится прикоснуться к этому бедному телу, которое душе пришлось покинуть при таких ужасных обстоятельствах. Тогда Коэсмерель, незаконный сын Танги, снял с ноги убитого золотую шпору, поклявшись носить ее впредь вместо рыцарского ордена; слуги дофина, следуя этому примеру, сорвали перстни с пальцев герцога, а также великолепную золотую цепь, висевшую на его груди.
Священник оставался возле трупа до полуночи и только тогда с помощью двух человек перенес его на мельницу неподалеку от моста, положил на стол и продолжал молиться около него вплоть до самого утра. В восемь часов герцог был погребен в церкви Богоматери перед алтарем святого Людовика; он был облачен в свой камзол, на ногах у покойного были его краги, а на лицо его был надвинут берет; погребение не сопровождалось никакими религиозными обрядами, однако, дабы успокоить душу убитого, в течение трех последующих дней было отслужено двенадцать заупокойных месс. На следующий день после убийства герцога Бургундского рыбаки выловили из Сены тело г-жи де Жиак.[4]
Вечером 17 февраля 1814 года жители Монтро могли наблюдать, как вюртембергские солдаты, двигавшиеся такой плотной массой, что число их не поддавалось счету, вошли в город, заняли господствующую над ним высоту и стали лагерем на окружавшей его равнине. Вюртембержцы горько сожалели, что они находятся всего лишь в арьергарде армии трех союзных держав, преследовавшей побежденного Наполеона и пятнадцать тысяч еще окружавших его солдат — последние остатки, служившие императору скорее эскортом, чем защитой, и, не сводя жадного взора с течения Сены, несущей свои воды к столице, все как один издавали клич, который мы слышали в далеком детстве и который, тем не менее, до сих пор раздается у нас в ушах, настолько зловеще звучал он из чужеземных глоток: «Париж! Париж!»
Весь день, однако, на пространстве от Мормана до Провена слышалась орудийная пальба, но противник, пребывая в полной беспечности, едва ли обращал на это хоть какое-нибудь внимание: без сомнения, это какой-то обреченный на поражение генерал, словно кабан, загнанный охотниками, все еще отчаянно сопротивлялся русским. И в самом деле, разве стоило чего-то опасаться? Победоносный Наполеон в свою очередь обратился в бегство; он находился в восемнадцати льё от Монтро с пятнадцатью тысячами изнуренных солдат, у которых сил могло хватить лишь на то, чтобы добраться до Парижа.
Наступила ночь.
Утром вновь послышалась канонада, но на этот раз она раздавалась гораздо ближе, чем накануне: с каждой минутой этот величественный голос войны звучал все громче и громче. Вюртембержцы проснулись и прислушались: пушки грохотали не далее чем в двух льё от Монтро; крик «К оружию!», словно электрический разряд, пронесся по лагерю; загремели барабаны, заиграли горнисты, застучали о мостовую подковы адъютантских лошадей — противник приготовился к бою.
