Едва вы минуете Пьер-Сиз, как перед вашим взором предстанет еще одна скала, с которой связаны более приятные воспоминания; ее венчает не государственная тюрьма, а статуя человека с мошной в руке. Этот памятник благодарные жители Лиона воздвигли в 1716 году в честь Иоганна Клебергера, по прозвищу Добрый Немец, который ежегодно раздавал часть собственных доходов бедным девушкам своего квартала. Нынешняя статуя была установлена 24 июня 1820 года, после того как жители Бур-Нёфа провезли ее под звуки барабанов и труб по всему городу. Новый памятник пришлось установить потому, что прежний пришел в негодность. Однако, когда я проезжал через Лион, у Человека со скалы уже не было головы, чем яростно возмущались девушки на выданье, утверждавшие, что это повреждение бросается им в глаза.
Еще через триста шагов вы окажетесь у подножия холма, служившего колыбелью Лиону-младенцу. Город этот был так незначителен во времена покорения Галлии, что Цезарь прошел рядом с ним, не разглядев его и не дав ему имени; однако он остановился на том холме, где теперь находится Фурвьер, расположил на нем свои легионы и окружил свой временный лагерь рубежом такой глубины, что пыль прошедших затем девятнадцати веков не смогла засыпать полностью рвы, вырытые острием его меча.
Через какое-то время после смерти этого завоевателя, покорившего триста народов и подчинившего своей власти три миллиона человек, Луций, один из его сподвижников, сопровождаемый несколькими солдатами, которые остались верны памяти своего полководца, и отыскивавший место, где можно было основать колонию, обнаружил у места слияния Роны и Соны довольно значительное число обосновавшихся там жителей Вьенна: будучи оттеснены аллоброгами, спустившимися со своих гор, они поставили свои шатры на этой узкой полосе земли, естественным образом укрепленной громадными рвами, которые были вырыты рукою Господа и до краев заполнены водами реки и ее притока. Изгнанники заключили договор о союзе с побежденными и вскоре словно из-под земли выросли стены города, названного Луциев Дунум[6] и через короткое время ставшего цитаделью Галлии и центром, который связывал четыре большие дороги, проложенные Агриппой и доныне пересекающие современную Францию от Альп до Рейна и от Средиземного моря до океана.
Тогда шестьдесят городов Галлии признали Луциев Ду-нум своим владыкой и на общие средства воздвигли храм, посвященный Августу, которого они признали своим богом.
Во времена Калигулы этот храм изменил свое предназначение, или, вернее, изменилось совершавшееся в нем богослужение: он стал местом заседаний академии, одно из установлений которой дает полное представление о нраве основавшего ее императора-безумца. Это установление гласило, что тот из академических соискателей, кто подаст худшую работу, должен будет полностью стереть ее собственным языком или же, если это ему покажется предпочтительнее, будет сброшен в Рону.
Луциев Дунум не насчитывал еще и века, при том что недавно возникший город уже состязался в великолепии с греческой Массалией и римским Нарбоном, как вдруг пожар, причиной которого сочли небесный огонь, обратил его в пепел, «причем столь быстро, — сообщает Сенека в своем немногословном описании этого грандиозного пожара, — что между огромным городом и городом уничтоженным пролегла только одна ночь».
Траян проникся жалостью к городу, и под его могущественным покровительством Луциев Дунум начал возрождаться из пепла; вскоре на возвышавшемся над ним холме поднялось великолепное здание, предназначенное для торговли. Как только оно открылось, бретонцы поспешили привезти туда свои щиты, раскрашенные в разные цвета, иберийцы — свое стальное оружие, которое лишь они одни умели закалять. В то же время Коринф и Афины послали туда через Марсель свои картины, написанные на дереве, резные камни и бронзовые изваяния; Африка — своих львов и тигров, алчущих крови в амфитеатрах; Персия — коней, столь быстроногих, что они оспаривали славу нумидийских скакунов, «матери которых, — по словам Геродота, — были оплодотворены дуновением ветра».
