Пан Броучек только тряхнул головой, обреченно хохотнув.
— Имея представление о здешних порядках ты, землянин, поймешь, почему я ничего больше не пишу и почему намерен навсегда повесить свою лиру на стену. Я наверняка заделаюсь критиком. И уж тогда-то покажу этим чванливым ничтожествам! Читать их мне не понадобится, у нас вполне достаточно, если критик мельком взглянет на титульный лист. Ты знаешь, я принципиально не читаю наших поэтов — зачем тратить время попусту?! Лучше уж сходить на концерт — разумеется, ради этого несчастного дуката, который платят за посещение… — заключил пессимист с горькой усмешкой.
Ему пришлось умолкнуть, так как музыканты начали настраивать свои инструменты и уже одними этими подготовительными манипуляциями произвели такой шум, что невозможно было разобрать ни слова.
Лишь крикнув в самое ухо, сосед смог оповестить пана Броучека, что в программе — потрясающее сочинение знаменитого Арфабора Громового под названием «Буря».
Пан Броучек принялся разглядывать музыкантов и певцов, которые толпились на просторных подмостках в глубине зала. Он не знал, чему дивиться больше: необычайному ли виду музыкальных инструментов контрабасов, грифы которых, украшенные богатой резьбой, напоминали замысловатые бушприты дикарских челнов; арф, похожих на апокалипсических страшилищ; огромных валторн в виде свернувшихся кольцами удавов с разинутой пастью и проч., - или фантастическим нарядам лунных концертантов, или же, наконец, их невероятной подвижности и гибкости.
Это было скорее балетно-акробатическое представление монстров, нежели симфонический концерт. Дирижер задавал такт не только головой и руками, но и ногами, и всем туловищем; флейтисты тянулись к своим флейтам так, будто шеи у них были резиновые; пианисты играли столь бравурно, что нередко их руки оказывались на педалях, а ноги отплясывали по клавишам; скрипачи, как одержимые, пилили смычками и дергали головой, при этом их длинные волосы и растрепанные бороды мотались из стороны в сторону; певцы и певицы тоже трясли головами, выгибали шеи, ввивались наподобие танцующих змей, корчились в жутких конвульсиях, невообразимо гримасничали и вращали белками. Словом, это был искрометный цирковой номер, от которого в глазах рябило.
Что уж говорить об ушах слушателей! «Буря» разыгралась и казалось, конца не будет грохоту, треску, визгу, уханью, звону, лязгу; поднялся неописуемый тарарам, временами такой оглушительный, что пан Броучек затыкал уши. У него родилось предположение: видимо, слуховой аппарат у селенитов устроен совершенно иначе, чем у землян! Публика не только спокойно сносила эту адскую какофонию — она внимала ей с таким видом, будто слушает пение ангельских хоров. Пан Броучек видел вокруг себя восторженные лица и слезы блаженства, но тщетно силился в реве и грохоте уловить хоть намек на благозвучную мелодию. Напротив, все, казалось, было рассчитано на то, чтобы истязать слух и мертвить душу чудовищной скукой. То была сплошная звуковая пустыня, бесконечная, утомительно однообразная, без единого зеленого оазиса.
«Если ангелы на небе исполняют такие же симфонии, — вздохнул пан Броучек, — то уж лучше жариться в самой глубине пекла!» Из-за этой «Бури» у него начался приступ морской болезни. Он отчаянно вертелся, проклиная композитора и его нудное сочинение, а на него все обрушивались и обрушивались монотонные валы оглушительного потопа…
Нет, не в силах, не в силах он больше этого выносить!.. И Броучек, будто спасаясь от чертей, бросился вон из концертного зала.
Опять Эфирия. Последний сонет. Побег пана Броучека из Храма искусств. Лети, Пегас! Пойманная бабочка. Умопомрачительная скачка в мировом пространстве. Метеор. Падение. Пан Броучек снова на Земле.
Зажав уши, пан Броучек мчался к лестнице, но внезапно руки его повисли плетьми, а ноги точно пригвоздило к полу.
Прямо перед собой он узрел Эфирию, которая, видимо, проведав, что он находится в Храме искусств, терпеливо караулила его у единственного выхода из вестибюля.
Она простерла к Броучеку паутинные руки и возликовала:
Рожденный Геей, сладостный, как некий Цветок, ты мой, ты мой…
