Я не успел хорошо разглядеть кухню, я видел ее в каком-то сиянии, но мне показалось, что она была переполнена белыми колпаками; повара повернулись от своих котелков и с удивлением устремили на нас глаза. Сомневаться, где была хозяйка, мы не могли, эта краснолицая, сердитая, озабоченная женщина стояла во главе своей армии. Я ее спросил вежливо (слишком вежливо, полагает Сигаретка), можем ли мы иметь у нее комнату. Она холодно осмотрела нас с головы до ног и сказала:
— Вы найдете в предместье отличные комнаты, у нас же слишком много дел, и мы не можем заниматься такими людьми, как вы.
А я был уверен, что если нам удастся войти в гостиницу и потребовать бутылку вина, все устроится, а потому сказал:
— Но если мы не можем здесь переночевать, то могли бы, по крайней мере, пообедать, — и сделал движение, чтобы положить мешок.
Какое страшное содрогание произошло в лице хозяйки. Она подбежала к нам и топнула ногой.
— Прочь, уходите за дверь! — кричала она. — Sortez, sortez, sortez par la porte!
Не знаю, как это случилось, но через минуту мы уже очутились в темноте под дождем, и я, стоя перед воротами, бранился, как разочарованный нищий. Куда девались бельтийские спортсмены? Куда девался судья и его прекрасные вина, куда девались грации Ориньи? Нас окружала черная, черная ночь, представлявшаяся еще мрачнее после освещенной кухни, но могла ли она сравниться с мраком, наполнявшим наши сердца? Не в первый раз меня не впускали в дом. Очень часто строил я предположение о том, что я стану делать, если со мной случится такое несчастье опять. Составлять планы — дело легкое. Но легко ли с сердцем, горящим негодованием, приводить их в исполнение? Попробуйте, попробуйте хоть раз и скажите, как обошлось дело. Хорошо говорить о бродягах и морали. Шесть часов полицейского наблюдения, которому недавно подвергся я, и один грубый отказ хозяйки гостиницы больше меняют взгляды человека на этот предмет, нежели долгое чтение. Пока вы в верхних слоях общества и все кланяются вам при встрече, общественный строй кажется вам прекрасным, но если вы попадаете под колеса, то от души посылаете все общество к дьяволу. Я заставлю самых почтенных людей две недели пожить такой жизнью и затем предложу им два пенса за остатки их морали.
Что касается меня, то после изгнания из «Оленя», «Лани», или чего там еще, я поджег бы храм Дианы, будь он под рукой. Я не находил ни одного достаточно сильного выражения, которое выразило бы мое недовольство человеческими учреждениями. Относительно же Сигаретки я должен сказать, что я никогда не видывал человека, изменившегося до такой степени, как изменился он.
— Нас опять приняли за разносчиков, — сказал он. — Боже мой, каково же быть в действительности разносчиком!
Он предавал проклятию каждый сустав хозяйки. Рядом с ним шекспировский Тимон был филантропом. И вдруг, когда Сигаретка достиг высшей степени горячности, он прервал свою речь и начал жалобно говорить о бедняках: «Прошу Господа, — сказал он (и я думаю, эта молитва была услышана), — чтобы Он не дал мне быть невежливым относительно разносчика».
Неужели это был невозмутимый Сигаретка? Да, да, это был он. Какая невыразимая, немыслимая, невероятная перемена!
Между тем небо роняло слезы на наши головы, и по мере того как темнело, окна домов становились все ярче и светлее. Мы бродили взад и вперед по улицам, мы видели лавки и частные квартиры, в которых сидели сытно обедавшие люди; мы видели конюшни, в которых лошади стояли на чистой соломе, перед полными кормушками; мы видели бесконечное количество призванных к оружию запасных солдат, без сомнения, очень тосковавших в эту мокрую ночь и мечтавших о своих деревенских домах… Но у каждого из них было место в ла-ферских бараках. А мы? Что было у нас?
Казалось, в целом городе не имелось ни одной другой гостиницы. Нам давали указания, мы добросовестно следовали им, но большей частью только возвращались к месту нашего позора. К тому времени, как мы обошли весь город, мы превратились в очень жалких людей, и Сигаретка уже решил лечь спать под тополем, а поужинать ломтем хлеба. Но подле городских ворот стоял дом, полный света и оживления. «Bazin aubergiste loge à pied», гласила надпись на нем. «A la croix de Malte». Нас приняли.
